Дар Божий
Шрифт:
Кажется, что все объявления из рок-шопа были прокляты, и писавшие их люди покидали обойму, либо находили себе группы до того, как им звонила Нюта.
Там, там, за вокзалом, с Соломенки по Батыевой горе шла Нюта.
Около авиакасс Миша вдруг резко замер посреди улицы, странно расставил руки и начал ими двигать. Только по движениям пальцев левой руки Кира догадалась, что Миша изображает игру на гитаре.
— Что с тобой? — спросила.
Миша какое-то время не отвечал, продолжая одухотворенно перебирать пальцами. Он ведь не только неформал, но еще и меломан, а может быть
Вернувшись взглядом на землю, Миша пояснил:
— Так, вспомнил один соляк…
И не продолжил. Ему хотелось сыпануть жаргоном, которого он не знал, а будучи каким-никаким писателем, понимал, что нелепо говорить чужими словами, не из души. Из души лез только непонятный «ништяк», значение коего было для Миши туманным, да и сама затея с немым музыцированием на улице показалась ему стыдно глупой, захотелось ввинтиться в землю, закрыть уши руками, зажмурить глаза, оказаться дома. Раз, два, три. Он всё так же стоял напротив авиакасс, мимо вниз и вверх по наклонному бульвару шли люди.
Впереди, за тополями, уже маячил памятник-шпиль на площади Победы и громада гостиницы «Лыбедь» рядом с универмагом.
Но они внезапно свернули направо, в узкую улочку, потому что Кира вдруг предложила:
— Хочешь посмотреть на интересный домик?
Зеленый и двухэтажный, облупленный, он стоял на круглом пригорке, отгородившись сетчатым забором от узкого проулка. Миша сразу решил, что там психоневрологический диспансер, но оказалось иное — туберкулезный! Он сразу задержал дыхание и старался не дышать, пока не отошли, только угумкал Кире в ответ.
Переулок заворачивал в кручу, они с Кирой нырнули между домами налево, там была лестница среди зелени, и сошли на зажатую между старыми доходными домами улицу Чкалова. Под ней, там, под этим с трещинами асфальтом, скрывался студеный ручей.
— Забыли про велотрек! — треснула себя ладонью по лбу Кира.
— Какой велотрек?
— А там! — махнула рукой, — Но уже некогда, опаздываем! Заброшенный велотрек.
Глава 11
— Господин Пуго не одобряет, — раздалось из шкафа. Они и так питались тускло, скудно, набивая якобы лишние деньги в трехлитровые банки, и запихивали их под кровати. Фонд господина Пуго.
— Каша «Артек» это слишком расточительно, — продолжал глухой требовательный голос, — Переходите на гречку!
— Мы в будни едим гречку, а сегодня воскресенье, к тому же государственный праздник, надо отметить, — Маша одна могла еще возражать, взрослые нет, сдулись.
— Не перечить! — крикнул Пуго и стукнул в стенку шкафа.
За наглухо задвинутыми портьерами вечерело, улицей возвращались домой прохожие, не ведая, что всего в десятке метров от них за унылым столом сидит погибшая семья.
— Жрите скорей! — потребовал господин Пуго, — Жрите и идите в коридор! Не заходите час, два, пока не позову! Где моя доска?
— Тут где обычно, — ответила Маша.
— Я буду играть!
В кухне, в банках, всюду стоял чайный гриб. Всё началось с чайного гриба, он был как-то связан с господином Пуго,
Странно черным был напиток от этого чайного гриба. Черным и пенистым.
Уже три часа ночи. Тишина за окном.
Шура остановилась — допишет позже. Надо еще ответить на письма, а завтра утром, когда пойдет на встречу с Нютой и Кирой — бросит конверты, три письма, полтора уже написаны с перерывами. Резкий, узнаваемый запах пасты из авторучки. В воздухе. И синева пасты на ребре ладони. Плохая паста, развозится.
От того, что Шура с детства много писала — всё сочиняла, сочиняла — у нее на правой руке указательный палец кривее, чем на левой, и с эдакой выемкой. И это неисправимо.
Тысячи людей в округе лежат по кроватям, как трупы. Боже, спящий, мертвый мир. Бог, а ты есть?
Шура подошла к холодному окну. По ту сторону еще холоднее. Зима, скверно. Наблюдение верно. Мысли складывались словно карты, идущие в руку. Тоже скверно. Одними козырями неинтересно играть. Недавно читала Платонова. Сплошь козыри.
Едва ощутимый озноб торкнул затылок слева, за плечами, выше груди спереди. Это знак, о ней кто-то думает, наверное.
Хотела наполнить собой темноту. Постояла, лбом к стеклу прижавшись, и отошла, снова села за письменный стол. Кошка Мариська открыла глаза — всё в порядке, зевнула — и снова уснула.
Шура зашуршала по бумаге шариковой ручкой. Склонила голову. И настольная лампа тоже склонила голову. Так они и жили-дружили. Одна писала, другая светила. Одна только и умеет что светить, но без ее света другая писать не может.
В темноте.
Наутро солнце несколько раз показывалось и дразнилось, высовывая язык. Синоптики подогнали сильную облачность. Сонная Шура позавтракала, слушая радио. Она всегда когда кушала, то слушала радио, читала газету или смотрела телек. Не потому, что всё это любила или ей было интересно, но по с младенчества впитанной привычке — хлеба и зрелищ. Под материнскую сказку, непонятные еще слова, разевала она беззубый рот навстречу ложке, и так слово сплелось со вкусом, и была ложка без слова всё равно что пустая.
У цирка, в полдень. Как же неудобно, лучше бы на Лукьяновке. Ведь туда, к рок-шопу, можно и от Лукьяновки дойти. Хотя Шура в том магазине никогда не была, она покупала кассеты на раскладках в подземных переходах — под Льва Толстого, например, а еще посещала магазин «Два меломана» на Петровке — фургон без колес, там был очень скользкий зимой вход, несколько раз уже падала. Когда слякоть, очень скользко. И еще магазинчик в одном из корпусов КПИ, как идти по Политехнической улице. Ей нравилось туда ходить. Она тогда была похожа на студентку.