Дар Божий
Шрифт:
— Что ты! Что ты!
И все продолжалось, ведь все понимали, Миша такой особенный мальчик, ему лучше жить в частном доме на Мичурина, где его никто не беспокоит, и где он может играть день напролет в саду, наблюдать, как растут растения и летают жуки. Природа успокаивает.
А мальчик Миша чем дальше, тем больше становился особенным, потому что на чердаке стукает, и под полом тоже стукает, и это не только ночью, но и днем, но днем он мог выйти из дому и залезть на мансарду сарая, или бродить по саду, или вообще от дома подальше, забраться в ботсад, все глубже, туда, к глинистым кручам над Днепром, к обрывам, и лазал по тем обрывам и под ними, пока не тратилось
Бородатый Миша отпал, отлетел назад, до всего этого и наблюдал за Мишей маленьким. Кто говорил, что он странный? Баба Лида и дядя Андрей, который тогда помимо НЛО увлекался экстрасенсорикой и ходил с обручем на голове. Дядя Андрей вглядывался в Мишу и якобы чувствовал в нем воплощение взрослого человека. Бородатый Миша сначала презрительно усмехнулся, потом уразумел, что дядя в чем-то был прав. Но баба Лида каждый жест, каждое слово Миши маленького толковала с отклонениями. Он не так смеется, не так отвечает на вопросы, не так себя ведет. Не как другие дети. Вася, это тревожный звоночек! Если Таня не понимает, пойми хоть ты. Пока еще не поздно!
А дядя Андрей когда забежит в гости, к сестре за деньгами, ибо тогда у него были трудности с работой, то начинает пугать Мишу, что на кухне в плите живет человек — колени длинные, волосы долгие, а на макушке лысина, и зовут его Скрикокуц. По ночам из духовки вылезает! Из-за того Скрикокуца Миша потом боялся выйти из большой комнаты в коридор.
А вот уже после, когда всё совсем переменилось. Какая позорная сцена. Татьяна с Мишей в гостях у бабы Лиды, на Нивках. В Мише открылся великий талант — художественно рассказывать услышанную по телевизору рекламу. Каждый ролик — отдельный спектакль. Миша перед бабой Лидой своеобразно колядует, под восхищенным взглядом матери. Выступает на середину комнаты, в лицах пересказывает рекламу. У них с мамой целая программа.
— А это про жвачку «Турбо», — предваряет Татьяна следующий номер.
И Миша говорит с ужимками, водит руками, утрированно удивляется, радуется, прозревает.
— Один в один! — всплеснула руками мама.
До чего они вместе дошли. С ненавистью к себе бородатый Миша переместился.
Он завис в темном пространстве, только снизу гудели голоса. Телевизор или радио. Кажется, он обрел какую-то плоть, непривычную, но всё же. Нащупал под рукой прямоугольную доску люка, открыл его. Внизу был знакомый предбанник, перекресток между кухней и комнатами. Необычно прыгучий, будто мячик, он соскочил вниз и направился в кухню. В углу, справа от плиты, стояла оставленная — не для кошки — миска с молоком.
Миша догадался.
Потом снова тело затребовало к себе, то потное усатое-бородатое тело на кровати, оно не хотело его отпускать, Миша снова ощутил, что чувствуют те руки, что осязает тот нос, что слышат те уши — это прояснилось постепенно, плавно замещая прежние ощущения. Немножко приоткрыл глаза. Потолок. И тишина.
Завтра выздоровеет, встанет и пойдет в ботсад. Пора. Карьера его решена.
Жаль, что многое не успел и не сможет показать задуманное.
Уже несколько лет он изредка покупал садоводческие журналы и занимался в саду селекцией. Прививал грушевые ветки к яблоням и наоборот. Он знал, что скрестить таким образом плоды не удастся, зато если, допустим, грушевая ветка приживается на яблоне, то начинает плодоносить и на ней растут груши. А на других ветках продолжают зреть яблочки.
Привитые Мишей ветки, как правило, засыхали. Но ведь он хотел
Наконец, путем упорного труда и творческих озарений, чудо свершится, и в скромном саду на улице Мичурина запестрят среди зелени листьев новые плоды — грушоблаки или яблогруши. Миша сунет парочку в карманы и пойдет туда, в ботсад. Не к охраняемым сторожами участкам опытной селекции, а прямо в одни из корпусов — добротных домов, стоявших на территории ботсада и оставшихся в наследие от Ионовского монастыря.
Миша зайдет туда и отправится прямиком в научный отдел. Конечно же, там будут сидеть сотрудники — доктора и кандидаты наук. Миша весело поприветствует их:
— Что, штаны протираете?
Дождется, пока возмущение поутихнет, и протянет грушоблаки:
— А ну-как попробуйте.
Конечно, по внешнему виду сразу будет ясно, что это гибрид, но — ох уж этот научный скептицизм. А Миша поманит их:
— Не желаете ли совершить небольшую экскурсию? Это недалеко.
И поведет их на улицу Мичурина, в свой сад, и явит им древо плодоносящее, грушоблаками отягощенное, и один из научных сотрудников толкнет другого локтем в бок и многозначительно кивнет:
— А этот парень гений! Чего добился! Надо срочно брать его в штат.
— И давать научную степень.
И вот он, Миша Гнутов, самый молодой академик в Академии Наук, уже ходит в ботсад на работу. У него под мышкой кожаная папка, как у Зигеля, а на носу очки — посадил зрение, занимаясь уже кабинетной работой. Корпел за формулами. А тот милиционер, что однажды застукал его с кульками алычи, при встрече теперь кивает и прячет улыбку. Запомнил!
Словно мутное течение вынесло Мишу в другое место, другое время, вытянуло его из будущего, и за окном дядиной комнаты в саду снова закачались, в такт аккордам, спелые яблоки на ветках.
Глава 26
По стеклу с той стороны ползли капли. Кира перебирала струны, слыша, как грубо рубит аккорды Нюта и усердно стучит по чемодану Лёша. Кира следила глазами за каплями по стеклу, как они ползут, соединяются и расходятся, и ей пришло на ум, что вот они тоже сейчас сползлись, а потом разойдутся — Лёша, Нюта, Шура, она. Останутся только следы, чистые и прозрачные, а потом они высохнут.
Дождь усилился, за окном мастерской медленно шумело и колыхалось море кленовых листьев — оранжевых, желто-красных и совсем зеленых. Сызмальства Кира листала, а потом читала книги по изобразительному искусству. Художником и скульптором был ее отец, художницей мать, но дочь этого союза была в области рисования беспомощна. То папа, то мама давали ей, маленькой неразумной, в руку то фломастер, то карандаш, то кисточку и водили ее рукой, показывая, как надо рисовать. И она калякала, а ее подбадривали — вот, вооот!
Когда Кира была все еще маленькой, но уже прибавилось разуму, она глядела на свои каляки-маляки, и на то, что рисовали родители, и горько, горько завидовала. А у нее так не получалось! Хоть ты тресни.
Она спрашивала, а как у них это так здорово выходит, что всё как живое, и ей отвечали, что нужно очень много учиться, а главное поначалу срисовывать — срисовывать чужие картинки, разные предметы, например вот чашку или тарелку, или вазу с цветами, что стоит на столе. Но Кире это было невыразимо скучно, рисовать чашки, к тому же она отлично понимала, что все ею рисуемое в подметки не годится тому, что за пару секунд начертает материнская или отцовская рука простым карандашом.