Дар речи
Шрифт:
Один клиент нашей адвокатской конторы – старик-фронтовик – рассказывал о правиле семи минут: противник еще не пришел в себя после артиллерийского удара и боится высунуться из укрытий, не понимая, будут еще стрелять или нет, – и вот тогда, в этой семиминутной паузе, пехота бросается в атаку, следуя за огневым валом. «Успех обеспечен, – сказал старик, – если командиры воспользуются этими семью минутами; а если нет, атака может и захлебнуться». И Дидим, и я, и тысячи таких, как мы, бросились в атаку за огневым валом истории – и победили. Кто ж тогда знал, что это была победа в сражении, но не в войне…
Стол на даче соорудили на скорую руку, но еды
– Мы создали еженедельник, но это только начало, – сказал Дидим. – Скоро у нас появятся журналы о политике, бизнесе и культуре, потом, возможно, своя радиостанция, а может быть, и телеканал. Это будет медиахолдинг, которому обеспечен успех, – я в этом убежден. Ты прав, мы обращаемся не к массам, а к тем немногим, кто хочет нас услышать и слушать. Мы не будем кричать, чтобы нас услышали в задних рядах. Мы будем говорить обычным голосом, чтобы нас услышали свои и те, кто захочет стать своими. Мы произносим заклинания для тех, кто понимает нашу абракадабру. Может быть, наш язык пугает читателя, но наш читатель хватается за словарь, а не за револьвер. Наш заумный язык – новый звук, зовущий новый смысл. Мы попытаемся придать смысл бесформенной массе читателей, вызвать своих, воздействуя на них правдой магии. Конечно, речь идет о шифре, который понимают только отправитель и получатель, то есть о языке с переменными значениями, не поддающемся взлому при помощи логики и математики. Но «дыр бул щыл» и «узкие совы, желудеющие по канаусовым яблоням» на наших глазах становятся дырой в будущее, тем, что обязательно случится в России. Наши слова построят мосты в неизведанные области. Мы перепишем Россию вместе с ее историей, святыми и царями. Нам нужно подавить не Сталина в себе, но дух Толстого и Достоевского. – Он перевел дух. – Что ж, христиан тоже поначалу называли сектантами, а их язык – заумью, но этот язык завоевал мир. Речь дарована нам Господом, а не властью, не людьми, и потому должна быть свободна, как дыхание, океан или поток кипящей спермы. Я безусловно верю, что так и будет. Мы пойдем по всему миру, сеятели и жнецы, и мы знаем, что взойдет на этих землях – новая Россия, Russia Inter- national, растворяющаяся в мире, как сахар в воде. Мы ни в чем не уверены, но полны решимости. Шшаах!
И все его друзья и их друзья, всегда относившиеся к пафосу скептически, вскочили и, как это было принято среди «наших», громко разом прошипели:
– Шшаах!
И огненная вода хлынула потоком.
Я пил и ел, как все, и не сводил взгляда с Шаши, которая ни на шаг не отходила от Дидима, – заразное всеобщее возбуждение превратило красавицу в богиню.
Все напились. На полу в гостиной расположились со своими дружками и подружками Конрад, Бобинька и толстячок Минц-Минковский. Дидим исчез; мать я не видел после того, как она выпила четвертую или пятую рюмку коньяка. Глазунью Шаша повела домой, в Левую Жизнь.
Папа Шкура со стаканом в руке попытался осилить лестницу, но дальше первой ступеньки шагнуть не смог. Я подставил плечо, и мы кое-как поднялись на второй этаж.
Дверь в комнату Дидима
Шкуратов-старший толкнул дверь, шагнул, еще раз шагнул – и замер.
На широком диване лежали двое: Дидим – у стены, ничком, посапывая в подушку, Елизавета Андреевна Шрамм – с краю, свесив прекрасную ножку почти до пола. Ее голое плечо круглилось в полутьме над одеялом, а волосы свешивались на влажный лоб.
Заслышав шаги, она открыла глаза и протянула руку Папе Шкуре; тот взял ее и замер, сгорбившись, не выпуская стакана из левой руки. Ему не было шестидесяти, но в эту минуту он казался горьким стариком.
У меня заложило уши – я не расслышал, что Папа Шкура сказал Елизавете и что она ответила ему.
Я спустился во двор и закурил печальную сигарету.
Мальчику Шрамму было стыдно за мать, мужчине Шрамму было жалко обоих – и мать, и ее старого любовника.
Из темноты возникла Шаша, села рядом со мной, взяла у меня недокуренную сигарету, затянулась.
– Поздно уже. Соседка уехала к друзьям, ключ у меня.
И я поплелся за нею.
Обходя дом Минаковой-Минелли, чтобы попасть к парадному входу, мы задержались у застекленной веранды.
– Пойдем сюда, здесь короче.
Шаша отперла веранду и ступила на порог.
Внутри было темно.
Свет уличного фонаря мягко обрисовывал какие-то человеческие фигуры, сидящие в креслах и скрытые белыми чехлами.
– Она коллекционирует ростовые куклы, – сказала Шаша. – Ее величайшее сокровище. Но рассказывать об этом она не любит.
– Восковые фигуры?
– Да нет, из пластика, тряпок и дерева, если не ошибаюсь. Однажды она показала мне парочку – обалдеть как красиво. Они одеты в такие костюмы – взгляда не отвести. Вышивка, парики, перчатки, серьги, шляпки – от придворных дам времен Екатерины Великой до фрейлин последней царской семьи…
– Это ж каких денег стоит!
– Вроде бы ей их подарили. Сначала три, потом еще сколько-то. Две или три купила на свои. Но там дороги не сами манекены, а их одежда.
– Зачем держать их дома? Придурь?
– Она среди них отдыхает. Садится между ними в креслице, пьет чай, курит и воображает себя, наверное, одной из них…
– Жутковато…
– Да уж, как среди мертвецов.
– Ну что, посмотрим?
Я развязал шнур, которым была перевязана ближайшая фигура, и снял чехол.
– Божечки боже, – сказала Шаша.
– Вот черт, – сказал я, – это же безобразная герцогиня!
Одно дело – смотреть на портрет безобразной герцогини Квентина Массейса, другое – когда из полутьмы на тебя взирает скульптурный портрет, тщательно вырезанный из дерева, проработанный до мельчайших деталей и раскрашенный так же, как лицо на холсте. Лицо, руки, большая дряблая грудь, поднятая корсетом, огромная верхняя губа, короткий вздернутый нос с огромными ноздрями, морщины, волосатая бородавка на щеке, большущие уши, роза в руке, глаза, светящиеся умом, – безобразная и невероятно притягательная уродина в двурогом чепце с белой вуалью и золотой брошью, украшенной жемчугом и бриллиантами…
– Я ничего не понимаю в работе скульптора, но сколько ж он времени потратил, чтобы вырезать все эти детали, а потом еще и оживить это лицо и глаза красками… И зачем? Скульптурная копия живописной работы – зачем?..
– Надо у Алены спросить, – сказала Шаша, – она ж у нас теперь дипломированный искусствовед, специалист по барокко. Но вообще-то женское безобразие влекло многих художников, например, Леонардо…
– И это безобразие должно стоить очень-очень дорого!
– Джульетта как-то упоминала мужа – то ли скульптора, то ли живописца, в общем, гения – жизнь которого оборвалась в расцвете сил и всё такое.