Дар страны Мидос
Шрифт:
«Почему он так отреагировал на упоминание о Штауффенберге? — думал Макар. — Нацистская верхушка, конечно, разослала везде свои приказы, называющие полковника и его товарищей преступниками. Но пора бы уж уведомить всех о смене власти…»
И тут терзавшее его беспокойство пришлось признать вероятностью.
«Не дай бог!» — мотал головой Макар.
Если переворот не состоялся, что тогда получается? Себя погубил, кристалл потерял. Мир не спас. Да за это мало в гестапо замучить… А ведь именно туда его, наверное, и передадут.
Появилось желание умереть прямо здесь.
4
За
— Куда мы едем? — спросил Бережной у сидящего рядом, в клетчатом пиджаке.
— В отель, — ответил тот мягко, чуть повернув голову.
— В какой отель?
— Вам понравится.
После минутной паузы Макар, раздираемый ужасом и тенью надежды, спросил:
— Скажите, Гитлер… жив?
Клетчатый повернул к нему курносое лицо и улыбнулся. Все стало понятно. Эта страшная улыбка не предусматривала его, Макара, дальнейшей жизни. Вытянувшиеся на мерзком лице губы провели черту, за которой ему было отказано в существовании. Но даже не в том дело. Ему предстояло очень скоро то, о чем и читать-то, слышать когда-то было невыносимо жутко… Все-таки он, наверное спит. Но, увы, он знал, что не спит.
Машина вывернула на очередную улицу, и на табличке первого же дома Макар, как собственную эпитафию, прочел: «Принцальбрехтштрассе». Это улица гестапо. Где-то здесь их огромное здание № 8 — дом кошмаров, устроенный в бывшем Музее фольклора…
Макар задергал ручку двери — выброситься на ходу из машины было бы избавлением. Но дверь не открывалась. Он обмяк на сидении.
— Правильно, — одобрительно кивнул сосед. — От дерготни только хуже будет.
И вот уже на них наплывала огромным серым саркофагом, с монументальным фасадом, штаб-квартира «лучшей в мире контрразведки». Теперь держись…
Машина свернула в переулок и через металлические ворота въехала во внутренний двор, огороженный высоким бетонным забором.
Тот, что сидел спереди, завел Макара в один из подъездов и, минуя посты часовых, повлек его по коридору.
«А ведь где-то здесь сидит мой знакомый — Мюллер» — мелькнуло в голове у Бережного. Где-то наверху, в кожаном кабинете, составляет очередной план репрессий и требует от подручных более полных и достоверных показаний с допросов…
Теперь он вряд ли предложил бы русскому достойную смерть. Как он тогда говорил? «Наша война давно закончилась»? Сегодня-то она еще далеко не закончилась. А ведь могла бы… Что ж все-таки произошло со Штауффенбергом?
Тем временем Макара тащили вниз по подвальным лестницам и коридорам, через гремящие ключами решетки, мимо массивных железных дверей камер. Вокруг то и дело раздавались приглушенные стенами, но оттого еще более тошнотворные, истошные, визгливые мужские вопли.
На дрожащих ногах арестованный, толкаемый вперед своим провожатым, подошел к надзирателю, молодому парню в черной гестаповской
— Мест уже нет, — проворчал он вполголоса. — Всех кого попало сюда везут, как будто других тюрем нет. Как режим изоляции соблюдать…
Приняв Макара, сопроводиловку на него и вещдоки, гестаповец провел его по коридору в какое-то подсобное помещение, не похожее на тюремную камеру. Вдоль стен там тянулись ряды полок с личными вещами и разными предметами. Около них копошился еще один вертухай, лысоватый желтобровый мужичок. Увидев Макара, прочитав документы на него, чертыхнувшись, он сел за стол и сделал запись в журнале. Потом отложил чернильную ручку и, подойдя к вновь прибывшему, приказал раздеться.
— Я не могу, — жалобно выдавил Бережной, кивая на руки, обернутые присохшими тряпками. — И еще у меня плечо перебито…
Видимо, у гестаповца день сегодня не задался, должно быть, от обилия привалившей сверхплановой работы. Он мгновенно взорвался.
— Что ты не можешь, мразь?! — схватил пленника за грудки и так тряхнул, что у того от дернувшейся туда-сюда правой руки потемнело в глазах. — Ты не понял еще куда попал?
Он рывками содрал с рук Макара тряпки. Потом сорвал с Бережного форменную куртку и рубашку, и от боли у зека опять поплыли круги перед глазами, подкосились ноги.
Его подняли пинками, ощутимыми, но не сокрушительными, заставили разуться. Ногами и кровоточащей левой рукой он стянул сапоги, потом, по приказу, вытянул из пояса брючный ремень и остался одет в одни брюки.
— Давай его во временную пока. В сорок четвертую, — распорядился желтобровый. — Там тот долго еще не очухается.
Босого Макара вновь провели по коридору и водворили в камеру.
Узкая длинная камера была совсем без тюремной мебели — голые серые стены и потолок. Бетонный пол был перепачкан кровью. У дальней стены на полу валялся человек — такой же полуголый, как и Макар. Бережной подошел к нему поближе. Мужчина лежал на спине, вид его был нечеловеческий. Все лицо и тело пузырились от багровых жутких гематом, из рваных ран и ссадин все еще сочилась кровь. Два пальца на левой руке неимоверно распухли, но даже отек не скрывал направленность их фаланг в совершенно произвольные стороны. И еще, отчего Макар отшатнулся: брюки на узнике были расстегнуты и штанины в промежности обильно пропитались кровью…
Бережной опустился на пол, прислонился к шершавой прохладной стене. Воздел голову к должному где-то там быть небу. На потолке, в густой металлической сетке тускло горела лампочка. А из-за двери то и дело слышались глухие крики.
Когда его черед?..
Макар долго сидел в оцепенении. Поднял голову, опять посмотрел на лампочку.
Да может ли это быть вообще! Он живет в двадцать первом веке! Какое прошлое? Не бывает такого!
Реально как бывает: снится вполне осязаемый ужас, ты переживаешь это по-настоящему, становится все хуже и хуже — и вот уже всё: край, тупик, дальше — просто сойти с ума или умереть — и тут срабатывает самосохранение — просыпаешься… И сейчас так должно быть… Пора оторвать голову от подушки. В Москве, в своей квартире. Господи, яви чудо! Это же не наше время, эта участь уже выпала другим людям. Господи, сделай так, чтобы это все было сном! Ты же все можешь!