Дар юной княжны
Шрифт:
Все расхохотались. Ольга весело; мужчины — несколько смущенно.
— Ну-ка, Алька, поди сюда, — позвал сына Василий Ильич.
— Драться будешь?
— Ни в коем случае. Иди, по-мужски поговорим.
Нарушитель спокойствия медленно приблизился.
— Ты считаешь Ольгу красивой девушкой?
— А то нет!
— Вот и мы с Герасимом так считаем. Мне сколько лет, помнишь? Правильно, тридцать четыре. Герасиму — двадцать восемь. Двое мужчин в самом расцвете сил, а рядом с ними — девушка-красавица. Конечно, мы на неё смотрим. Конечно, она нам нравится, но разве это её обижает? Мы ведь вас ничем
Ольга отрицательно покачала головой, с изумлением наблюдая, как легко и элегантно разрешил Аренский эту щекотливую и в некотором роде двусмысленную ситуацию. Как-то раньше она не задумывалась над тем, что и "простому люду" доступны высокие чувства, деликатность и порядочность. Даже умница дядя Николя, говоря о ком-то из бедняков "простой человек", подразумевал, что все чувства и поступки его именно просты, то есть примитивны. Оказывается, для тонких чувств вовсе не обязательно аристократическое происхождение? Она даже покраснела от своих размышлений: знали бы эти милые заботливые люди, как она о них думает! И, словно в оправдание, ласково пожурила Альку:
— Это в единственном лице, мой дорогой, ухо, а во множественном — уши. Не ухи, понял?
— Понял, — радостно выдохнул Алька. В отличие от взрослых, он тут же забыл минуты напряжения.
— Единственное лицо, множественное, — пробормотал Аренский и стал укладывать вещи. — Откуда ему, Оленька, это знать? Он всего понемножку нахватался: читать умеет, да кое-что из арифметики знает; в целом — никакой системы.
— Если позволите, я буду с ним заниматься. Мы, знаете ли, со своим дипломом можем преподавать в школе.
— Ради бога, не только позволю, Оленька, буду умолять не отказываться. Любые строгости можете применять, а эти самые ухи хоть оторвите совсем.
— Оторвите! — от возмущения фальцетом выкрикнул Алька. — Знамо дело, не свое, так и не жалко! Я и без этого учиться согласен. Революция или нет, а грамотные люди всегда нужны.
— Алька, — обняла его за плечи Ольга. — Мы же с тобой друзья? Друзья! Кто это, интересно, станет своим друзьям уши отрывать, даже для пользы дела. И потом, насколько я понимаю, революция — свобода для угнетенных, а мальчишки всегда были самыми угнетенными. Так или нет?
— Еще бы! Понял, папочка?
Со смертью Наташи и появлением Герасима ноша Василия Ильича сильно полегчала. Теперь огромный тюк с вещами, несмотря на протесты циркачей, взваливал на себя матрос, остальное "добирал" Аренский; Альке доставался лишь рюкзак, а Ольга вообще шла с пустыми руками, потому что её узелок был упакован в общий тюк.
— Еще успеете натаскаться, — отмахивался от её просьб нести хоть что-нибудь Аренский. — Рядом с вами двое… нет, трое таких мужиков! Пользуйтесь моментом.
Опять потянулась дорога, раскисшая от весенней распутицы, но под апрельским солнцем кое-где уже подсыхающая. Прозрачное, высокое небо с белыми штрихами облачков ещё выплескивало на землю воздух с остатками холода. Холод слегка обжигал горло, но уже веселил и будоражил кровь.
— Солдатушки, бравы-ребятушки, где же ваши жены? — запел Алька, приноравливая к маршу шаг.
— Наши жены — пушки заряжены! — поддержали его мужчины.
И даже Ольга потихоньку подпевала, стесняясь, как они, орать во всю
— А ну кончай прятаться! — командирским тоном прикрикнул матрос и для пущей убедительности щелкнул курком маузера. — Подать сюда транспорт немедля!
Телега приблизилась.
— Ой, хлопцы, як вы мене напужали! — нарочито бодрым голосом заговорил возница. — От я и сховався. Хучь и нема ничего, а и последней заморенной худобы жалко.
Лошаденка, однако, против уверений мужичка, выглядела вполне справной, так что Герасим без разговоров освободил от груза свои могучие плечи, "распряг" Василия, помог снять рюкзак Альке и уложил вещи на телегу. Мужичок попытался возражать.
— Шо ж вы не спытаете, мабуть нам не по пути?
— По пути, — легко приподымая Ольгу и усаживая её на телегу, проговорил Герасим. — Если, конечно, телега не идет у тебя впереди лошади.
— Та ни, — похоже, обиделся тот, — у нас усе, как у людей.
— Вот и поехали. Ты сам-то откуда?
— Со Смоленки, — нехотя ответил возница. Алька не откликнулся на приглашающий жест матроса сесть рядом с Ольгой и продолжал идти рядом с мужчинами, чем вызвал одобрительную ухмылку мужичка.
— Чего ж вы так испугались? — спросил у него Аренский, который освободился от груза и с удовольствием вдыхал свежий весенний воздух.
— Время такое, ни приведи господь! Давеча красные стояли, лошадей рек… рик… позабирали, а нам — записки. Я сам неграмотный, а писарь читал "Для нужд Красной Армии". Потом конники Полины налетели. Те брали без всяких записок. Зато оставили нам двух коняк: одна шкандыбае, у иншей спина стерта.
— А кто такая Полина? — влез в разговор Алька.
Мужичок огляделся, будто здесь, в чистом поле, кто-то мог его подслушать. Заглянул в глаза всем поочередно — заинтересованности на лицах хватало, — и прошептал:
— Атаманша.
— И за кого она воюет?
— А ни за кого. За себе. Што глянется — то и бере. И не можливо боротися! Рот видкрыешь — у расход! Пробувалы супротив миром идти — куда там! Пьятерых сельчан враз положили. Пьять гробов — пьять семей без годувальников [6] .
Он горестно вздохнул.
— И большая у неё банда? — спросил Герасим.
— Не знаемо. Тильки наше село для ихнего набигу малувато. Налетят, наче вороны, тьма-тьмуща, хто их рахував? [7] А вы, добры люды, хто будете?
6
Гудовальник — кормилец.
7
Рахувать — считать.