Дарители
Шрифт:
— Я не хочу! — взвизгнула Наташа истерически. И голос, и лицо Славы напугали ее — он не был таким даже там, в поселке, когда уходил, казалось, навсегда. Чужое клубилось в ней, но больше всего сейчас преобладало одно — она боялась, бесконечно боялась, бесконечно…
— Ах, не хочешь?! Тебе не интересно, да?! Т-ты знаешь, что увидеть нечего?! Конечно, я далеко не ангел, но во мне нет ни одной гиперболизированной дряни, да?! А вдруг уже появилась?! Ты п-полгода меня не видела, я мог измениться, я мог полюбить чужую кровь на своих руках — или еще что похуже! Смотри… или я не з-знаю, что с тобой сейчас сделаю!
Наташа подняла голову и заглянула в его глаза, и они раскрылись, впуская ее — дальше, еще дальше, в самую глубь, туда,
…балкон напротив Дороги… Вершина Мира… больно, так больно… что же сделать для тебя… не пропадай… не упади… я не дам тебе упасть…
…Дорога, совсем близко… клонится со скрипом старое дерево… рука порхает над холстом, вживляя в него нечто…
… таблетки, высыпающиеся из разжавшихся пальцев… злость, ужас… чуть-чуть бы опоздал и…
…звезды, серебристая вода, звонкий смех… боже, как хорошо… моя…
… что с тобой сейчас… где ты… совсем одна…
Ей не было дано заглянуть в его память, и то, что она видела, нельзя было назвать картинками воспоминаний, этому не существовало определения в языке слов, принятом в том мире, который остался за его глазами… и все это кружилось вокруг нее и в ней, пока не втянулось, словно в воронку, в каштановую глубь ее собственных глаз, сияющих и чистых — таких, какими, несмотря ни на что, видел их он… Уходить было мучительно трудно, уходить не хотелось… Наташа с трудом закрыла глаза, и от этого где-то глубоко в мозгу словно что-то порвалось, будто этим простым движением век она разорвала собственную плоть, срастившую ее с тем миром. Покачнувшись, она прижалась к плечу Славы, и он обнял ее.
— Тогда, в поселке… ты б-была такая худенькая, — вдруг сказал он. — А теперь… ты стала такая красивая, что дрожь берет. Ты прости меня… но устоять невозможно, даже зная, что внутри этого тела сейчас не ты… не совсем ты. Но сейчас… ты та самая… моя.
— Нет, Слава, — Наташа мотнула головой, — ты не совсем прав. Я же никуда не деваюсь, я всегда здесь, я вижу, я слышу, я чувствую, просто… я словно схожу с ума, я говорю и делаю такие вещи… я хочу такого, что никогда не взбрело бы мне в голову. Я не могу заставить себя не делать так, это как приступы, это сильнее меня, но при этом я все осознаю. Только… иногда мне кажется, что меня… так много… ты не представляешь, до чего это омерзительно! И еще… пока ведь в моем сознании все еще существуют какие-то барьеры, но что будет, когда они не выдержат?! — она прижалась щекой к его щеке. — Мне страшно, Слава, мне так страшно. Витка здесь больше не живет, и за нее я спокойна, но ты… я боюсь, что…
— За меня не беспокойся.
— Славочка, милый мой, как хорошо, что ты здесь, со мной, — прошептала Наташа ему в ухо, касаясь его губами. — Люби меня… люби сейчас, пока это еще я.
Кровать оказалась слишком далеко, и на этот раз они прекрасно обошлись без нее. Слава не обращал внимания на хруст бумаги, сминавшейся под их сплетшимися телами, Наташа же совершенно забыла о ней, и только потом, когда она, еще дрожа, целовала его — уже устало, уже в легком сладком полусне, Слава чуть повернул голову и только сейчас заметил, что они лежат на груде бумаг — весь пол комнаты был устлан изрисованными и чистыми, скомканными и гладкими бумажными листами, словно ковром; они валялись на тумбочке, на шкафу и под кроватью — они были везде.
— Наташ… что это такое?
Он подтянул к себе один из смятых листов. Короткие, какие-то суматошные черные штрихи складывались в лицо,
— Что это? — повторил Слава, повернувшись. Лицо Наташи дернулось, потом она резко встала, отошла к кровати, забралась на нее и до подбородка натянула на себя простыню, глядя на бурю за окном.
— Если б я знала, что ты придешь сюда, я бы все спрятала, — тихо сказала она. — Впрочем, наверное, все равно пришлось бы тебе это показать.
— Но кто это?
— Я не знаю. Правда, не знаю. Знаю только одно — наверное, она жила очень, очень давно, — Наташа перекинула волосы на плечо и начала рассеянно заплетать их в косу. — Ты посмотри все… а потом поговорим.
Слава мрачно кивнул и начал перебирать листы. Вскоре он понял, что портретов не так уж много — некоторые повторялись по несколько раз, некоторые были не закончены, часто и вовсе попадались какие-то странные пейзажи, натюрморты, рисунки одиночных предметов — они не были живыми, как те картины, но от взгляда на них почему-то бросало в дрожь и появлялось непонятное чувство гадливости. В конце концов, он перестал внимательно рассматривать каждый рисунок, а вначале быстро разложил все листы на две стопки и одну отодвинул, а вторую, с портретами, снова начал перебирать. Лица, лица… все те же туманные неживые дымки… а потом Слава вздрогнул. Несмотря на расплывчатость и странный? ракурс, сходство прослеживалось определенно — с листа на него безжизненно смотрел Григорий Измайлов. Сразу, как наяву, в памяти всплыло ночное бегство из курортного поселка — одно из тех воспоминаний, от которого очень бы хотелось избавиться навсегда. Нахмурившись, он отложил портрет в сторону и взял следующий, потом еще один. Незнакомый, незнакомый… а вот опять — на этот раз Света Матейко. А потом Борька Ковальчук. Мотнув головой, он снова начал раскладывать рисунки на две стопки. В одну летели незнакомцы, на которых он почти не смотрел, в другую… Все «жрецы». Костя Лешко. Люди с курорта, имена и лица которых уже большей частью стерлись из памяти, — клиенты, которые ушли и больше не возвращались.
Закончив разбирать рисунки, Слава легко хлопнул ладонью по одной из стопок.
— Здесь нет Виты. Почему? Ее ведь ты тоже рисовала.
— Господи, ты знаешь?! — плечи Наташи поникли. — Она успела тебе рассказать?
— Не она. Он.
— Он? Кто — он? — в ее глазах мелькнуло недоумение, но его тут же сменили ошеломление и ужас. — Что?! Схимник?! Он тебе рассказал про Зеленодольск?!
Только сейчас Наташа сообразила, что до сих пор не знает, как Слава вообще попал в этот город, как он ухитрился вырваться из рук людей Баскакова, и уже открыла рот, чтобы спросить… но Слава упредил ее.
— Об этом потом. Все, что с нами было, что я знаю… об этом позже. Я все тебе расскажу — все, что я знаю.
Произнося это, он отвернулся — якобы посмотреть на рисунки. Он солгал. Как и Вита, он не собирался рассказывать ей всего, что узнал от Схимника; как и Вита, он еще не решил, стоит ли это делать — говорить ей о том, во что превратились Аристарх Кужавский и Илья Шестаков. Он знал, что Наташе о них по-прежнему ничего не известно — это был один из немногих вопросов, которые он успел задать Вите по дороге, и сейчас, перебирая рисунки, с большим трудом сдержался, чтобы не изодрать портрет Шестакова-Сканера в клочья.