Дарители
Шрифт:
Схимник неопределенно пожал плечами.
— Это нужно только тебе. Мне это не нужно. Я уже все сказал, и у меня нет желания тратить свое время на то, чтобы выслушивать твои сантименты. Или ты ждешь их от меня?
— Почему я еще должна оправдываться за то, что спасала свою жизнь?! — вызывающе спросила Вита, вздернув голову. — Ты придешь или нет?! Или ты хочешь, чтобы я тебя уговаривала?! Умоляла?! Бухнулась в пыль и целовала тебе пальцы ног?!
— Вот, наверное, было бы здорово, — задумчиво сказал Схимник. — Но такие уговоры негигиеничны, не находишь?
— Я могу тебя хоть раз попросить?! Ты, между прочим…
— Да ты только и делаешь, что просишь — потанцуй со мной, подай мне халат, спаси мою жизнь… Твое счастье, что
— Так ты придешь или нет?!
— Не знаю, — ответил Схимник, повернулся и быстро пошел прочь. На этот раз Вита не стала его догонять, а вернулась к Славе, нервно кусая губы, с перекошенным от злости лицом.
— Что случилось? — встревоженно спросил он, и Вита мотнула головой.
— Иногда мне хочется убить его лично, взять грех на душу. Мало того, что он делает, так он еще и смотрит на нас, как натуралист на букашек! Как будто мы не люди!
— А мне показалось, что ты была рада его встретить.
Вита возмущенно посмотрела на него.
— С каких это пор зайцы радуются встрече с гончими псами? Теперь все начнется по новой… все, что я ни делаю — все зря! Что он теперь задумал?! Даже про Наташку ничего не спросил! Неужели он и вправду считает меня такой дурой и рассчитывает, что я поверю в такой внезапный приступ бескорыстия?!
— Не бери в голову, — Слава положил ладонь ей на плечо. — Виточка, скажи мне… а Наташа в городе?
— Конечно, — злость исчезла с ее лица, и оно стало странным, — мы уже давно, как сиамские близнецы. Я сейчас же отведу тебя к ней. Надеюсь, это… — Вита нахмурилась, с трудом удержав готовые вырваться слова, и поспешно заменила их другими, — надеюсь, ты не станешь для нее слишком большим потрясением — от нечаянной радости, видишь ли, можно получить разрыв сердца.
К ее неудовольствию, Слава оказался проницательнее, чем она подумала.
— Ты ведь не это хотела сказать, — тихо заметил он. — Я слышал кое-что о ней, и мне показалось, что слышал правду. Очень плохую правду. Что с ней?
II
Что с ней? Я не могу тебе рассказать об этом, Слава. Во-первых, я очень плохой рассказчик на эту тему, особенно после сегодняшней встречи… Все заново… только я расслабилась, и все опять заново. Происходящее в последнее время напоминает мне древнегреческий миф о бедняге Сизифе, закатывающем в гору камень — стоит ему достигнуть вершины, надежно пристроить там каменюку и, утерев пот, с облегченным вздохом отправиться обедать, как булыжник срывается к чертовой матери, летит вниз, чуть не придавив по пути самого Сизифа, и ему приходится бросать недопитую амфору и недоеденный бифштекс и с матерной древнегреческой руганью закатывать камень обратно, и никто не ответит мне на вопрос, почему Сизиф не бросит камень и почему я не бросаю Чистову, не отделавшись этим и от Схимника — ведь не будет рядом со мной Наташи, и я никогда его больше не встречу, потому что сама по себе я ему не нужна.
Что с ней? Я не знаю, Слава. Но я точно знаю, что боюсь ее — боюсь так, как, должно быть, боятся волчьего воя в ночном лесу или чьих-то тяжелых шагов в темноте за спиной. Я боюсь ее глаз, которые похожи на пальцы с длинными когтями, я знаю, что если потеряю бдительность, эти когти вонзятся в мою сущность и начнут выдирать кусок за куском, не спрашивая моего разрешения. Сейчас она — та Наташа, с которой мы пили пиво и болтали о всяких милых глупостях, а через пять минут это незнакомый мне человек, и душа его бродит темными тропами, на которые я бы ни за что не хотела ступить; он произносит слова, которые она никогда не произносила, и его одолевают желания, которых она не знала. Он смотрит на меня и бормочет: «У тебя есть то, что тебе совсем не нужно, а мне пригодится… отдай это мне, просто посмотри мне в глаза минут пятнадцать. Поверь мне, я ценю то, что ты для меня сделала — ведь именно поэтому я спрашиваю у тебя разрешения».
Я так и не поняла, когда именно
— Я поеду в любом случае, — сказала Наташа, и в ее голосе была все та же странная улыбка. — А тебя я не уговариваю, можешь не ехать. Более того, так будет лучше. Ты — замечательная девчонка, Вита. И ты будешь очень мешать мне своей замечательностью.
Она смотрела на меня равнодушно, с легким оттенком сожаления — так смотрят на износившуюся одежку — хорошая была одежка, жаль, но придется выбросить. И слово «мешать» уже само по себе меня разозлило, потому что я прекрасно поняла, что за этим словом скрывается, а уж после этого взгляда родовая кровь взыграла вовсю — никто не смеет обращаться с Кудрявцевыми, как с барахлом, даже если они таковым и являются. В результате, уже в который раз, вспыхнул скандал, завершившийся слезами, соплями, клятвенными заверениями и прочей чушью, которой уже давным-давно завершались все наши ссоры. В конце концов мы поехали вдвоем.
А здесь, в городе, все вдруг пошло стремительно, словно это нечто, сгущавшееся в подруге (да, именно в подруге, это осознано мной с недавних пор окончательно), окунулось в питательную среду, и с тех пор Наташу я вижу все реже и реже и все чаще — женщину, которую то хочется придушить, то по-детски спрятаться от нее с головой под одеяло, лишь бы не чувствовать этого когтистого, голодного взгляда.
Я не могу тебе, Слава, объяснить своего нынешнего отношения к Наташе, вернее, правильней будет сказать, к тому, частью чего она сейчас является. Еще сложнее объяснить, кто это, кого я вижу… Ее характер может меняться по несколько раз на дню, и каждая выплескивающаяся эмоция выпукла, максимальна, словно на нее навели особую лупу. Наташа может с восхищением истинного художника любоваться рассветом, а через пять минут кидается подсчитывать оставшиеся у нее деньги, прятать их куда-то, поглядывая в мою сторону с подозрением законченного скупца; она может болтать часами, а потом даже само приглашение к разговору вызывает у нее отвращение; она может долго, с нарциссической нежностью любоваться в зеркале своим лицом, но потом она принимается, как и раньше, бродить где-то внутри себя, и глаза ее становятся пустыми, словно это закрытые веки. Она может беспричинно нахамить, грязно выругаться, она бывает жестока, она теперь часто лжет, она бывает высокомерна, а бывает завистлива, и она часто беспричинно плачет. Несколько раз Наташа будила меня по ночам и просила посидеть с ней, потому что ей страшно, но она так и не смогла объяснить мне, чего именно она боится. Когда мы недавно ходили с ней на рынок, Наташа украла с прилавка апельсин и сделала это так ловко, что никто ничего не заметил.
— Зачем ты это сделала? — спросила я ее позже, и она, уже привычная мне Наташа, растерянно пожала плечами.
— Не знаю. Просто подумала: зачем за него платить, если я смогу взять просто так, и тогда это было совершенно естественно, будто я каждый день что-нибудь краду.
Она не стала есть апельсин, и он провалялся в холодильнике пару дней. В конце концов, его съела я. А Наташа на следующее утро украла у меня десять долларов, а когда я намекнула ей на это, сказала, что я обсчиталась.