Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

Jamique

Она улыбнулась вторично. Детство, детство. Как же профессионально и здорово император воспользовался её ревностью и неприязнью. Чтобы оказаться лучше, она выжимала из себя всё, и выжимала с горячим рвением и энтузиазмом. Чтобы оказаться лучше Вейдера. Чтобы оказаться лучше всех.

Детство, детство. И юность, которая остудила мозги. У обычных существо к тому времени они только начинают кипеть. А у них как раз перекипали. Невозможна всеобщая преданность и любовь. Не полюбишь, и никто тебя не заставит. И никто ведь не заставлял. И не будет заставлять. Пришло уважение. Уважение двух очень похожих людей, преданных одному человеку. Пришла взрослость, которой больше не

надо было никого делить. Пришла полноценность, которой хватало. И от того, детского, осталась только взаимная дистанция и взаимное признание нелюбви. Ну и рефлекс: как всегда, показать, что кое-что знаешь лучше.

И вооружённое до зубов невольное уважение. Которое порой заставляло беситься. С её стороны. А с его… она усмехнулась. А с его стороны вечная спокойная ирония по этому поводу. Полноценности не нужно подтверждения.

Что ж… она из-за этого его больше уважала. И ещё больше злилась. И тем не менее…

Вот странно.

Последние слова издевательским фырком вылетели куда-то с уровня подсознания. Сейчас, вплотную сталкиваясь с миром, который колыхался вокруг, она часто и со злой иронией рефлектировала на себя на и свою жизнь с точки зрения того мира. Это давало определённую перспективу и умение ориентироваться во внешнем пространстве. Внутреннее же было вот таким. Недобрым, определённым, очень живым. Именно что — определённым. Во внешнем мире ей до безумия не хватало определённости. Или честности. Особого рода честности, не только во вражде или дружбе — но и во лжи тоже. В признании самой обычности лжи. Обыденности предательства. Чётком осознании, что не будешь сильным — тебя используют, поимеют, проманипулируют — и выбросят, как ненужный хлам. Признание того, что мир подл, и будет подлым, и это не исчезнет никогда. Признание того, что бить будут всегда, и твоё дело — научиться бить в ответ и держать чужие удары. Признание того, что нет доброжелательства и снисходительности, есть только война. И не будешь иметь достаточно силы воли и ума — тобой подотрутся. А не будешь иметь достаточно силы вообще — тебя убьют. Или ты умрёшь. Самопроизольно.

Признание множества вещей, на которые не хочется смотреть и которые так хочется исправить. Но мир подл, и он не станет лучше от того, что ты закроешь глаза. Хочешь сделать мир лучше? Ну, делай. Только сначала отбейся от него. А потом… а потом не думай, что твоя мерка лучшего мира — подходит другим.

Так что, наверно, лучшее, что можно сделать — остаться самим собой, и не делать других похожими на себя. Ну, тех, конечно, кто полноценен. А всё прочее…

Вот занесло.

Она иронически скривилась. Впрочем, такие философские экзерсисы были для неё в последнее время обычным каналом для выпуска пара.

Зазвучал комлинк. Она поднесла его к лицу, не отрываясь от мыслей.

— Джейд.

В ответ прозвучал голос:

— Гвардеец Тан. Охрана Хана Соло. Заключённый Соло требует привести его к принцессе Органе.

— Требует?

— Да, госпожа Джейд.

— Хорошо, — сказала Мара, — я иду.

Император, скорей всего, вне доступа, а Соло на особом положении. Что же. Особое положение в плену имеет свои минусы. И весьма существенные.

У Соло.

Мара Джейд безо всякой любезности на лице смотрела на заключённого генерала. Пять минут назад он бушевал и требовал свидания с принцессой. Сейчас он утих, но на его лице было агрессивно-наглое выражение уверенного в своих правах подонка. Уверенного потому, что Лея его любит, а Лея дочь Вейдера, и будущая ученица императора, и что она, конечно же, подтвердит его

желание, и его придётся выполнить, потому что, если она узнает, что он хотел придти, а его не пускали, она будет недовольна, и что вообще раз его, Хана Соло, не убили сразу, то уж теперь он точно возьмёт своё…

Она смотрела в лицо контрабандиста, и её тихо тошнило.

— Генерал Соло, — сухо сказала она, — вы являетесь военнопленным и ваше требование отвести вас в каюту к принцессе Органа неприемлемо и абсурдно. Предупреждаю, что при продолжении дебоша вам грозит карцер. И вашему лохматому другу — тоже.

Хан скрестил руки на груди и агрессивно посмотрел на неё:

— Это правда, что к принцессе приходил император?

— Не вашего ума дела.

— Я хочу увидеть Лею.

— Хотите.

— Мне дали её номер и включили связь, но я не могу…

— Дозвониться? Может, она отключила машину? Или не хочет говорить с вами?

— Это невозможно.

— Возможно — и вполне.

— Лжёте.

— Вы нарываетесь на карцер.

— Да, ваши штучки мне известны.

— А мне — ваши, — с насмешкой сказала Мара. — Что это вам так приспичило, генерал? Зудит? Четыре года не зудело — и вдруг такое…

— Послушай, конфетка…

Произошло что-то, а затем он оказался на полу, и у него безумно болела челюсть.

— Я — Джейд, лицо при исполнении, выразитель воли императора. А вы, генерал — изменник, контрабандист и военнопленный. Ещё одна конфетка — и вечный кариес вам обеспечен. А то и выпадение нескольких зубов. Куколка тоже не приветствуется, — Мара прошла через комнату и села на стул. — Милочка и лапочка, думаю, отпадают сами собой, — она усмехнулась. — Лапочки так не дерутся.

Из соседней комнаты мелькнула лохматая тень.

— Чуи, не над…

Мара вскочила со стула, а Чубакка налетел на стул. Пока он пытался остановиться, его схватили за лапу и пинком под ногу помогли упасть. А потом двинули по затылку.

Хан поморщился: стерва знала, куда бить. Удар был не сильный, но точный. Чуи обмяк.

— У вас и вашего лохматого друга, — сказала Мара, разгибаясь и отряхивая руки, — какое-то полное отсутствие сдерживающих инстинктов. Не на Звезде, чай.

— На Звезде у нас получилось, — угрюмо сказал Хан, поднимаясь и придерживая челюсть.

— Да-да, — усмехнулась Мара. — Концерт вышел знатный. Ну что, генерал, — она оглядела его с ног до головы, — перестанем валять дурака?

— Люблю людей, — ответил Хан, оглядывая её с головы до ног и задерживаясь на наиболее выдающихся частях её тела, — которые издеваются над другими, пользуясь своей полнейшей безнаказанностью.

— Вы ещё вспомните Беспин, генерал, — ухмыльнулась Мара. — И то, как вас, бедного, заставляли использовать голосовые связки.

Хан побледнел. Кем бы он ни был — он не был трусом. Нравом он обладал прямо-таки бешеным. И терпеть не мог, когда над ним издевались. Или затрагивали его гордость. А Беспин затронул её основательно.

— Ты, — сказал он, непроизвольно чуть расставив ноги и занимая наиболее устойчивую позицию, — сучка…

— Ну вот, генерал, — засмеялась Мара, — мы заговорили на общедоступном и нормальном языке. А то — конфетка… Сесть, — сказала она.

Смена интонации была столь резкой, что Хан подчинился прежде, чем подумал.

— Хочется поговорить по душам? — произнесла Мара. — Пожалуйста. Никогда не против. А принцесса Органа занята. И тревожить её не стоит.

— Занята? — Хан наклонился вперёд. От ярости у него поплыло перед глазами. — С этим старым козлом? Любитель девочек, так понимать? Сколько их у него? Не хватает? Не поделишься опытом, как это бывает — с ним?