Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

Jamique

Это было на Татуине. Беспощадном солнечном Татуине. Она оставила эти слова в себе. И всё-таки так ничего и не поняла. Не хотела. Слепая, как любая женщина. Слепая… Просто всплеск, думала она. Он потом успокоится. Горе — всегда всплеск боли, которая толкает на несправедливость.

Какая дура. Это было безумие. Тихий, спокойный молодой человек. Бешенство, ярость, боль. Какая-то совершенно безжалостная, не умеющая прощать сила. А ещё любовь. Та, которая бросила его через пространство на Татуин. Этот мальчишка умел быть верным.

Этот человек не умел прощать.

Именно он подтвердил своей волей полёт на Геанозис. Когда она предложила лететь, он лишь посмотрел на неё пустыми глазами. Отнял её руку от панели управления,

как будто переложил вещь. Подумал, а потом сам дал старт кораблю. Она лишь потом поняла, что тот летел вовсе не спасать Кеноби. Одно к одному. Полетел на безнадёжное — она проанализировала задним числом и поняла — дело. Молча рубил геанозианцев в проходе. Ожесточённо отбивался от дроидов. Молча. Молча. Когда их поймали, так же молчал за её спиной и не пытался договориться с графом. Что бы там она ни несла. С перепугу или из гордости. Она отказывалась идти на компромисс, обрекая на смерть их обоих — а он молчал. И в бой пошёл молча. Она поняла: арена для него была боем. Он стоял, смотрел на светлый проход, бросил через плечо: не бойся. И слов на ветер не бросал. Проигнорировал какие-то реплики Кеноби. Ещё раньше, под видом поцелуя, наклонился к ней, вытащил из волос шпильку и дал в руку: сумеешь вскрыть замок? Или мне сейчас это сделать? Она сумела. Это всё, что было ему нужно, чтобы начать бой. О Кеноби он не думал. Он просто убивал. Уничтожал. Дроидов, алиенов, животных, людей. Где-то там, под горлом, билась, как жилка — ненасытная жажда крови. Он не доубивал на Татуине. Не доубивал.

Потому и полетел на Геанозис.

Она помнит эту ледяную ярость, склубившуюся вокруг него. То, как она выбила из равновесия Кеноби. И зверюг тоже. Потом пошли дроиды… посыпались джедаи. Кажется, Анакин не удивился. Чувствовал. Ещё раньше. Не проявил ни радости, ни сожаления. Включился в общий бой. Только однажды что-то дрогнуло: когда с небес спустились клоны. Ему понравилось быть среди них. Ему понравилось отдавать приказы. Ему понравилось, что их исполняют.

Потом она выпала из транспорта. А он улетел дальше — на бой. На бой с противником, который был не в пример сильнее. Она не должна была этого делать. Падать. Отпускать. Одного. Потому что жилка: убивать — билась в нём ещё сильнее. Война. Он опьянел от боя. И мог потерять жизнь. А потерял руку.

Добраться до места закончившегося поединка, увидеть, как тот, чьё дыхание было совсем рядом, поднимается с поверхности, шатаясь, без руки… Она потеряла голову, она рванула к нему, обняла. Он тоже обнял. Оставшейся рукой, машинально.

Ей надо было только поднять взгляд.

Если бы она тогда это сделала. Она бы поняла. Не она не хотела. Всего лишь — не хотела. Не могла принять. Человека, чьи глаза на какой-то промежуток времени стали чёрными, ничего не выражающими глазами убийцы.

Но она была дурой. Без ума влюблённой дурой. Дурой с инстинктом самосохранения. Ей надо было обмануть себя. Любовь росла. А убийцы она боялась. И потому предпочла не замечать.

Страшная, женская, не рассуждающая любовь. Любовь без мозгов, как в омут. Её рыдающее одиночество, которое вдруг нашло — пару. И то, что у пары этой были свои боли и проблемы, воспринималось безмозглой дурой, как миллиардами женщин до неё: моя любовь возместит ему всё!

Нужна ему была её любовь… в некоторых вещах.

Знать бы. Или хотя бы постараться увидеть.

Ему угрожала смертельная опасность не только на протяжении последних трёх лет — всю жизнь в Храме. Он вечно балансировал на грани притворства и безопасности. Он учился жить. Выживать. Он принял то, что предложил ему Палпатин — силу и власть — как возможность выжить. Более того, осуществиться. И никогда больше не быть объектом охоты. Анакин стал ситхом задолго до того, как они с канцлером договорились. По структуре жизни, по структуре мышления. По не прощающей никого душе.

Он не простил и её. Её внезапной ревности,

которая открыла Кеноби дорогу на Мустафар. Я должна узнать, что он от меня скрывает. Узнала. Это было невыразимо глупо. Страшно.

Она вспомнила ту умирающую девчонку — себя — и не испытала ни жалости, ни боли. Только брезгливость. И некоторое удовлетворение от того, что всё-таки смогла помочь мужу.

Мужу. Ну-ну.

Странно и непонятно. Она не знала, откуда это в ней. Она ведь была мертва. И воспоминания её прерывались на том дне смерти. Но, тем не менее, она как будто прожила все эти двадцать пять лет. Где-то. Ещё. Повзрослела, успокоилась — просто набралась ума. Никаких ощущений и чувств. Это была новая Амидала. Спокойная, рассудочная, очень опасная. Опасная для каждого, кто мог считаться её врагом.

Имя моё возмездие? Так, кажется, думала эта непроявленная девчонка? Что ж. Где-то там, на глубине подсознания, мелькнуло гигантское, невероятное отвращение. К чему? Или кому?

Всё, что било её и крутило, исчезло. Осталась одна холодная, непреклонная и злая воля. Почему, интересно, никто не возвращается для того, чтобы принести добро? Почему только старая боль, потеря и небывшее отмщение пробивают всё на своём пути? Как канатами, тянут назад?

Она не знала. Но она жила. И это было опасно. Для мира — опасно.

Сигнал вызова от машины. Вместо заставки на экране появилась женщина в красном мундире — Исард.

— Госпожа Сати, — сказала та раздельно, — спасибо, что дождались. Я перевожу вас в автономный режим связи с «Исполнителем». Император на связи.

Мастер и ученик

Потом Палпатин шутил, что, по независящем от двух властителей галактики причинам, транспространственная связь с Корускантом на какое-то время была прервана серьёзными помехами на межпространственном уровне. Свобода свободой и самостоятельность самостоятельностью. Вейдер и Палпатин были очень заняты. Очень. Передатчику информации с Корусканта пришлось подождать. Тот и подождал, не выказывая никакого нетерпения. Выпускники ситской академии имени его императорского величества Коса Палпатина (бытовала такая шутка, и уже не выяснить, кто первый её выдумал) были очень рассудительными существами. И хорошо чувствовали момент.

Момент прошёл. Теперь можно было выдохнуть, вдохнуть — и переключиться на информацию из этого мира.

Всё равно — о мире Великой Силы.

Палпатин взглянул на Вейдера. Тот сидел в своём любимом кресле и хмурился. Лукавая мысль мелькнула у императора. А угрожай младший Скайуокер одному из учеников Вейдера, эффект был тот же, что и со мной на Звезде. Пять существ в академии, которых Вейдер считал своими учениками. Разного возраста и видовой принадлежности. И за каждого из них чёрный главком мог убить. Никогда не декларируемо, всегда ясно. Для тех, кто знал. Вейдер гордился своими учениками. Был в них уверен. Высоко ставил. Их потенциал и осуществлённость. Их мастерство. Кеноби рисковал нарваться со своими экспериментами прямо на Вейдера. А Вейдер в холодном бешенстве — отнюдь не приятная компания.

Но Кеноби не нарвался. То, как Рина его отшила, принесло главкому Империи глубочайшее чувство удовлетворения. Дело даже не в Кеноби. А в том, что его ученица показала этим выходцами из Силы, что такое — настоящая сила. Не великая. Своя. Вытащенная и разработанная лично им и под его руководством.

Потому лицо хмурилось. А глаза были — как у довольного хищного зверя. Палпатин подозревал, что его ученик не лишён учительского честолюбия. Пусть брался редко. Зато делал качественно. Подбирал существа, которые чем-то его задевали. И как мог, вкладывался в них. Рина была первой из этой когорты. Выпущенной. Взрослой. Самостоятельной. Обученной. И теперь Вейдер смотрел через всё пространство на дело рук своих. И оно ему нравилось.