Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

Jamique

— О чём?

— Джедаи.

— А.

Тишина.

— Я бы выпил вина, — заявил Вейдер внезапно и поднялся. — Вам налить?

— Спаиваешь дедушку? — ухмыльнулся Палпатин. — Налей, налей. Немного.

Тот достал из небольшого бара бутылку, два бокала. Один налил почти доверху, в другой плеснул на треть. Наполненный на треть по воздуху отплыл к императору, а со своим Вейдер устроился обратно в кресле. Палпатин видел, как его мальчик поднёс лицо к бокалу и почти заглянул в него, как будто хотел убедиться в наличии содержимого. Анакин когда-то любил нюхать всё, прежде чем попробовать на вкус. Рефлексы не

вывелись с годами.

Посмотрев в бокал, Вейдер сделал аккуратный глоток. Ещё. Как будто проверял проходимость горла. Проходимость была нормальной, и Вейдер удовлетворённо откинулся в кресле, обхватив бокал перчатками обеих рук.

А Палпатин выпил залпом. Отправил на столик рядом и взглянул на ученика.

— Я тогда не думал о Люке или Мотме, — сказал Вейдер. — В том смысле, в котором думаю сейчас. Не думал о совпадениях. Не думал о том, что кто-то с кем-то связался. Но я чувствовал… ситх, да я это видел. Я видел этот ужас. Нерассуждающий. Фанатичный. На Беспине я был тоже хорош, но всё же. Когда тебе говорят, что это — твой отец, обычно всё-таки не бросаются в пропасть.

— Не отец, а ситх. Зло, которое соблазняет отцовством.

— Вот именно.

Учитель и ученик обменялись взглядом. Такое было тысячу лет назад. Понимание на уровне интуиции — не слов.

— Я подумал о джедаях. Это ведь они. Я помню лицо Оби-Вана, который шёл меня убивать. Такой же нерассуждающий страх перед открывшейся бездной. Он не видел меня, он видел исчадие тьмы. Оно меня захватило, и я — уже не я.

— Фанатизм…

— Да. Помните?

— Конечно, помню, — невесело ответил император.

— Тот же Мейс. Ну, о нём разговор особый. Но весь Храм! Весь. У них так же менялись лица. Они шли на врага. Нет. На Врага. Понимаете?

— Да.

Палпатин не мешал ему думать. Это было очень важно.

— Дети. Почти все дети, которые достигли сознательного возраста. Все подростки однозначно. Ладно. Это было тошнотворно, но это я как-то пережил. Но когда десятилетний ребёнок идёт на тебя со включённым учебным мечом…

— Анакин!

— А?..

— Держи себя в руках. У тебя дыхание булькать начинает.

И бокал давит рука.

— Извините, учитель, — Вейдер рассмеялся, именно с бульканьем и хрипом. Посмотрел на осколки бокала вперемешку с вином, частично на перчатках, частично на полу. — Кажется, должен был и позабыть, сколько всего случилось, в том числе и со мной — а помню.

— Да, — кивнул Палпатин. — Я это тоже помню. Сколько я с ними работал… Какой возраст мы сочли пределом для возможной переделки?

— Три! — яростно выкрикнул Вейдер. — Три! Года!

— Я сказал — успокойся.

Этим тоном можно было в прорубь опускать. Вейдер вздрогнул и медленно расслабился в кресле. Осколки вперемешку с вином отделились от пола и перчаток и поплыли к утилизатору. Палпатин им помог.

Хорошее было вино…

— Три года, — сказал Вейдер. — Максимум три года. После этого в них уже накрепко было заложено то, что делало их фанатиками и врагами. Машина с программным управлением. И мы убили их всех. Всех, кто не смог измениться. Мы убили своё племя. Одарённых. Одарённых, над которыми кто-то и когда-то проделал чудовищный эксперимент… — он замолчал. — Что-то голова у меня кружится, император. Что я

говорю?

— Твоя интуиция всегда радовала меня, мой мальчик.

Малоподвижные губы человека напротив него издевательски дрогнули.

— Да?.. Что ж… Джедаи, как система, — сказал он, начиная тихо покачиваться в такт своих словам в кресле и обхватив себя по груди руками. — Знаете, что я думал, глядя на Люка? Тогда, на Эндоре? Вот пример великолепной психологической обработки джедаев. Джедаи ведь сами обрабатывали своих детей, верно. Они плодили род за родом, подобных себе, род, который никогда не выйдет за дозволенные рамки, если только сам индивид не обладает выдающейся психологической устойчивостью или, напротив, мобильностью… Граф был примером первого, Куай-Гон — второго. Но психологический корпус джедаев, о котором они, конечно же, никому не рассказывали, неофициальный придаток официального корпуса целителей, делал свою работу выше всех похвал. Они работали в самом Ордене, вне Ордена, с родителями одарённых детей, с политиками, с… учитель, я запутался. Честное слово. Я видел и чувствовал конкретные вещи, и только о них могу судить. В своём сыне я видел ту же самую обработку, что у джедаев былых времён. Я думал на Бена — кто ещё? Он продолжатель традиции, и ведь совершенно не надо состоять в психологическом корпусе, чтобы быть психологом. Любой учитель по обязанности психолог. Любой учитель, который берёт себе ученика, должен пройти курс подготовки под руководством наставника из психологов. А в исключительных случаях те курировали процесс обучения до самого конца.

— Да-да, — философски сказал император.

Вейдер вздрогнул, но продолжал:

— У меня был однозначно исключительный случай. Оби-Вану по этому поводу дали гораздо более тщательную подготовку, принимая во внимание его возраст и исключительность его ученика. И безусловно, меня через него воспитывали ещё те монстры… Учился я — учился он. Курс психологии он прошёл полный, я не сомневаюсь. И теперь использовал его на моём сыне. Я прав? Я так думал. Я видел последствия джедайской обработки. У Люка то же самое. Разве нет?

— А Лея?

— В этом и дело! А она при чём?! Бен к ней даже не приближался. Что вы на меня так смотрите?

— Ты умница. Не дёргайся. Я серьёзен, как никогда. Успокойся, Анакин. Тихо, тихо… Ты действительно молодец. Поверь, это важно — найти отправную точку рассуждений. Ты её нашёл. Действительно.

Вейдер смотрел… потом криво и беспомощно улыбнулся.

— Учитель, — сказал он, — я сам был обучаем в Ордене десять лет. Скажите, со мной им тоже удалость что-то сделать?

Совещание в мире глаз

Горел огонь посреди пещеры. Огонь, зажженный неизвестно кем и непонятно как. Оби-Ван сидел рядом, и от огня исходило настоящий жар. Потрескивает пламя, и искры жгут неосторожно поднесённые к языкам руки. А от камней, на которых он сидит, идёт холод. У Оби-Вана горело лицо и мёрзли руки. И внутри, как соответствие того, что творилось снаружи, одновременно пришлёпнутым комком спекались холод и жар. Удивительно неприятное ощущение. Болезненное, оно мешало думать. Сходное с жаром-холодом лихорадки, когда ум выдаёт странные и пугающие комбинации, картины и конфигурации, не имеющие отношения к действительности совершено.