Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Шрифт:
Когда за ней закрылась дверь, я глянул на герцога:
— Не собираетесь ли вы…
— …убить ее? — На его лице отразилась смесь удивления и разочарования. — Нет, в этом нет необходимости. Она уходит туда, откуда не сможет мне повредить.
— И далеко ли она отправляется?
— Донна Доротея решила стать монахиней, — ответил он, презрительно усмехнувшись.
Именно тогда я последний раз разговаривал с герцогом.
Ко времени моего приезда в Сан-Квирико уже пылали пожары. Большинство жителей, очевидно, давно сбежали из городка. Церковный колокол трезвонил так громко, что почти заглушал Редкие
Подъехав вместе с Томмазо к церкви, я взглянул на большой колокол, издававший этот звон. Его диаметр составлял не менее десяти браччи [43] , я зарисовал его в свою тетрадку и сделал себе для памяти пометку, чтобы потом узнать, как его раскачивают и как закреплен колокольный язык. Я поделился с Томмазо своим впечатлением от колокола, но он с молчаливой тоской отвернулся от меня. Уже несколько раз он просил у меня разрешения вернуться во Флоренцию. И каждый раз я повторял ему, что пока нуждаюсь в его помощи здесь. Сейчас я уже жалел об этом, мне следовало отпустить его.
43
Локоть, или, по-итальянски, браччо (множественное число — браччи) — в средневековой Италии равнялся примерно 57 см.
— Посмотрите! — вдруг воскликнул Томмазо. — Посмотрите, что они делают со старушкой!
Я глянул в ту сторону, куда он смотрел, и увидел старую крестьянку, привязанную за руки к большой ветви дерева; ее голые ноги покачивались над костром, в который солдаты подкидывали поленья. Языки пламени уже лизали ее ступни. Гримаса боли исказила страдальчески открытый рот. Но криков я не слышал, в ушах отдавался лишь оглушительный колокольный звон.
Отвернувшись, я вновь посмотрел на церковь.
Томмазо направил своего мула поближе к подвешенной женщине, и животное неохотно сделало несколько шагов.
— О боже… гляньте, какая жуть! Они так искололи ей ноги, что жир капает в огонь!
Я закрыл глаза и прошептал:
— Я не могу на это смотреть…
— Но мастер… ведь это теперь ваша работа! — поддразнил меня Томмазо. — Вы причастны ко всем военным делам. И вам за это платят.
— Прошу… перестань, Томмазо. Перестань мучить меня.
— Это не я вас мучаю. Это они мучают ее! Неужели вы не понимаете разницы?
Крепко зажмурив глаза, я вслушивался в звон колокола. Но вот звон оборвался, и я услышал истошный женский крик.
Вскоре крики тоже оборвались.
Сорвать с него маску и посмотреть…
— Она умерла, — доложил мне Томмазо. — Они прикончили ее. Им хотелось найти какой-то клад, и они думали, что ей известно, где он спрятан. Очевидно, она ничего не знала. Зря они пытали и убили ее.
Затаенный ужас…
Я направил лошадь в сторону от городской площади, подальше от Томмазо, подальше от дымящихся развалин, через реки изливающегося вина, сквозь теплый пепельный туман. Я попытался вспомнить точные очертания улыбки Доротеи, но она уже стерлась из моей памяти. В конце концов я услышал перестук копыт мула Томмазо. Обернувшись к другу, я сказал:
— Я отпускаю тебя. Завтра можешь отправляться во Флоренцию.
— А вы, мастер? — спросил он, благодарно кивнув.
— Я
23 января 1503 года
НИККОЛО
О счастье! Очередная покинутая деревня добавилась к растущему списку завоеваний герцога! Очередная ночь, проведенная в стогу сена рядом с каким-то вонючим поэтом в промерзшем амбаре, в беспокойном прерывистом сне, под страхом того, что разгулявшиеся пьяные солдаты подожгут наш временный ночной кров! Мне настолько опротивело следовать повсюду за войсками Валентинуа, что я с неописуемой радостью приветствовал сегодня прибывшего из Флоренции посла, Жакопо Сальтиери, которого прислали мне на замену, и уже мечтал, как завтра утром покончу со своей военной эпопеей. Ему предстояло заключить союз с герцогом, а я вернусь наконец в мой любимый родной город.
Закончив деловые разговоры с Сальтиери, я пошел навестить Леонардо. На его поиски я отправился сразу после обеда и завершил их только к вечеру. Он нашел уединенный приют далеко в лугах, в полуразрушенном фермерском домишке. Разведя огонь в очаге, маэстро сидел перед ним на скамье и, щурясь в этом сумрачном помещении от чадящего дыма, с отчаянным мужеством пытался читать какую-то книгу. По его собственным критериям, он находился в необычайно всклокоченном состоянии. Грязь покрывала его манжеты, а лицо потемнело от трехдневной щетины, но в сравнении с большей частью тех отбросов рода человеческого, с которыми нам приходилось путешествовать, Леонардо выглядел на редкость роскошно в своих изумрудных обтягивающих штанах и фиалковом камзоле, точно павлин, окруженный покрывшимися грязной коростой свиньями.
Лицо его встревоженно напряглось, когда он услышал звук чьих-то шагов в его приюте, но, увидев, меня, успокоенно улыбнулся:
— Ах, Никколо… я и не думал, что кто-то отыщет меня в таком уединенном местечке. Но я очень рад, что меня нашли именно вы, а не кто-то из других моих здешних знакомых.
Я смущенно рассмеялся, не будучи уверен, связаны ли его слова с моими личными достоинствами, и поспешил сообщить ему свою радостную новость. Он дружески обнял меня и предложил выпить вина, и мы вдвоем устроились на скамье перед очагом.
— Я очень рад за вас, Никколо. И понимаю, с какой радостью вы вернетесь домой. Правда, должен признаться, мне будет вас не хватать. Останется ли здесь теперь кто-то, с кем мне еще хотелось бы поговорить…
Его признание напомнило мне о тревоге, неотвязно терзавшей меня в глубине души:
— А не имеете ли вы хоть какого-то представления о том, что могло случиться с Доротеей?
— Ах… да… — Странно, на лице Леонардо появилось виноватое выражение. — Нам с ней позволили встретиться ненадолго около недели тому назад.
— Вот как! Значит, с ней все в порядке?
— Выглядела она довольной. Более того, счастливой. Она решила вступить в сестринскую общину.
— Что-о-о?! — рассмеявшись, воскликнул я, вспомнив, как игриво она прижималась ко мне. — Доротея? Монахиня?! Более смехотворного решения мне еще не приходилось слышать!
— Неужели оно более смехотворно, чем согласие миролюбивого художника служить безжалостному деспоту? — Он посмотрел на меня долгим взглядом и с несчастным видом отвел глаза. — Извините, Никколо, если с недавних пор я стал казаться вам отчужденным. Ничего личного, уверяю вас. Последние месяцы дружба с вами стала для меня одним из редких утешений.