Дарю, что помню
Шрифт:
Последняя ночь… Прощай, Париж! Завтра после обеда: «Пристегнуть ремни! Не курить, не ходить! Высота полета… Время в пути…»
Решил пешком добраться до гостиницы в одиночестве. Люблю уединение – оно совершенствует… оно сосредоточивает… оно очищает… оно наставляет…
Но не тут-то было! Только ступил на тротуар из служебного подъезда, как – ой! напугал, черт! – оказался в объятиях Базиля Горио. Васи Горина, моего дружка, француза, но русского шофера такси. Сорвалось уединение. Нас трое: Вася, я и шестицилиндровый «рено».
Ну что сказать? Вернулся я утром. В шесть часов. Никуда не заходили, ничего не ели и не пили. Подъехали к отелю… Я посмотрел на счетчик – мы накрутили, вернее, наразговаривали, наспорили, набеседовали, напечалились,
Спасибо тебе, Базильо. Дай тебе Бог здоровья!
И не грусти, Василек!
Хороших людей на земле больше, чем плохих!
Все будет хорошо, слышишь, Горио?
30 июня 1963 года. Должны лететь домой! Не летим! Забастовка в аэропорту. Бастующие согласны нас – советских – на нашем самолете выпустить, но мы сами не согласны, так как будем выглядеть в глазах французов штрейкбрехерами! После фурора гастролей – такая негодная концовка!
1 июля 1963 года. Ура! Домой! Летим! Три часа «товарищу из» рассказывал про столицу Франции и ее социально-политическую жизнь – с точки зрения диалектического материализма. Ему понравились особенно те эпизоды из моего повествования, которые не имели отношения к высокой позиции советской нравственности и расходились с высокими требованиями идеологии марксизма-ленинизма… В конце беседы он тайком показал мне, оглядываясь кругом, большую стопу порнооткрыток и спросил: «Как думаешь, Весник, они понарошку все это на открытках делают или ответственно?..»
Пошли на посадку. В салоне какая-то странная тишина. Сели…
Экипаж прощается с нами. Сердце взволнованно стучит… «Товарищ из» шепотом: «Как думаешь, жене показать снимочки?» Я ответил: «Конечно! С педагогической точки зрения – очень полезно».
Выходим из самолета. Мы на своей родной земле! Волнительно, черт побери! Таможенный контроль. Один из блюстителей границы, то ли желая блеснуть остроумием, то ли в силу того, что плохо учился, увидев знакомых артистов и значки нашего театра, с улыбкой на лице поприветствовал нас:
– А-а-а-а! Сортира вернулась!
– В сортир!.. Глядя на вас, – продолжил я его глубокую мысль.
Он заулыбался еще милее и, кажется, принял мои слова за комплимент.
Встречали родные, друзья, пресса. Цветы, улыбки, кто-то открыл бутылку шампанского. Объятия, поцелуи, слезы радости… Кто-то громко продекламировал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». Бонжур!
Боже! Как я соскучился по Москве, по дому, по жареной картошке, стакану холодной водки, рыбалке, по своему столу, карандашу… О! Этот стол – просто наркотик! Только сядешь в кресло – и включается какой-то невидимый аппарат с несколькими штепселями – в память, сердце, любовь. Возникает искра… И карандаш сам начинает выделывать кренделя…
«Но с благодарностию: были»
Пригрелся я в потоке воспоминаний… Боже, сколько чудо-людей ушло… Навсегда? Нет! Ушедшие не должны уходить бесследно. Нельзя так… Нет таких, которых не вспоминают! Не должно быть!
Анатолий Папанов
Мои воспоминания об Анатолии Папанове возникают без всяких усилий, потому что его стиль работы, артистизм во всех проявлениях, высокая художническая дисциплина всегда – со мной, всегда – маяки в моей работе. Так же, как и лучшие мгновения и часы наших общих дружеских будней, порой предельно серьезных, иногда и столь же легкомысленных, но наполненных всегда какой-нибудь игрой, нами же придуманной и обязательно с импровизациями. Усилия приходится употреблять лишь на то, чтобы преодолевать печаль от сознания того, что его нет с нами: с семьей, с театром, с искусством, со мной…
Если бы меня спросили, что я считаю самым весомым в Папанове-артисте, Папанове-человеке, Папанове-гражданине, я бы ответил, что во всех этих ипостасях доминирующими были (несмотря на его нервическую натуру, на способность взорвать размеренную жизнь и работу) фундаментальность и постоянство!
Это мои личные умозаключения. Было бы странным полное единогласие в оценке столь сложной (потому и притягательной) натуры, какой являлся Анатолий Папанов!
Мои личные умозаключения имеют право на жизнь и даже (пусть это нескромно с моей стороны) на внимание хотя бы потому, что даже простой перечень наших совместных с ним работ дает основание для этих моих робких претензий. Вот далеко не полный список театральных спектаклей: «Клоп», «Баня», «Мистерия-буфф» – В. Маяковского; «Золотой теленок», «12 стульев» – И. Ильфа и Е. Петрова; «Судья в ловушке» – Г. Фильдинга; «Только правда» – Ж. П. Сартра; «Квадратура круга» – В. Катаева; «Памятник себе» – С. Михалкова; «Яблоко раздора» – В. Бирюкова; «Обнаженная со скрипкой» – Н. Кауарда; телеспектакли: «Проделки Скапена» – Мольера; «Наследники Рабурдэна» – Э. Золя; «Люди нашей улицы» – А. Карвана. А еще фильм «Семь стариков и одна девушка» и множество концертных выступлений, записей на радио и студии мультфильмов…
Папанов-артист был счастливым обладателем двух Божьих подарков: заразительностью и выразительностью. Л. Н. Толстой писал: «Признак, выделяющий настоящее искусство от поддельного, есть один несомненный – заразительность». Все творчество Папанова – наглядная преданность основному назначению профессии артиста: созданию в каждой роли нового образа человека, то есть преданность стремлению не повторяться в художественных средствах в этом очень и очень сложном и не каждому доступном процессе.
Идеальный артист – тот, кто ни разу в ролях не повторится. Не знаю, был ли такой, есть ли или будет? Не знаю! Но то, что Анатолий Папанов был близок к этому идеалу, утверждаю! Палитра его поисков была чрезвычайно богата: элементы внутреннего и внешнего перевоплощения, разные ритмы и темпы, характерные речевые приспособления, жест, пластика, грим – все это помогало ему достигать убедительной выразительности и основной цели – заразительности!
Если бы артист мог одновременно предстать в ролях Корейко из «Золотого теленка», Воробьянинова из «12 стульев», Ивана Ивановича из «А был ли Иван Иванович?» Назыма Хикмета, шафера из «Клопа» и Вельзевула из «Мистерии Буфф» В. Маяковского, Сильвестра из «Проделок Скапена» Мольера, Емельяна Черноземного из «Квадратуры круга» В. Катаева, вряд ли большинство из смотревших на этот фейерверк блистательных образов поверило бы, что создатель – один и тот же человек! Дар перевоплощения и импровизации плюс высокая творческая дисциплина, не позволяющая никаких поблажек во время сценического существования, – все это и составляет самое весомое в Папанове-артисте.