Дарю вам праздник
Шрифт:
— Да знаю я, что он сказал. Я знаю все его глупости наперечет.
— Он хочет тебе помочь, вот и все.
— Помочь мне? Мне!!! Я что — немая, слепая или умалишенная?
— Пожалуйста, Барбара…
— Непривлекательная, да? Я знаю. Я видела тебя с этой тварью. Как же ты должен меня ненавидеть, если разгуливаешь с нею на глазах у всех!
— Ты ведь знаешь, я только вожу ее к Мидбину, да и то лишь потому, что он настоял.
— А ваши маленькие радости под кустом, когда ты якобы пашешь? Думаешь, я не знаю?
—
— Лжец. Лжец! Подлец, лицемер! Жалкий, презренный подхалим! Ведь я тебе отвратительна — но ты готов даже целовать меня, лишь бы не вылететь из Приюта. Я не слепая, нет! Ты просто используешь меня — хладнокровно, расчетливо используешь женщину, как ступеньку на пути вверх.
Мидбин объяснил бы и оправдал эти вспышки своей патологией эмоций. Эйс, вероятно, принимал их безропотно и стойко, с видом покорности судьбе, да и отец Барбары поступал так же — но я не видел для себя никакой необходимости быть объектом подобных наскоков. Так я и сказал ей — а потом, по-моему, безо всякого раздражения добавил:
— Может, нам лучше не видеться больше наедине?
Некоторое время она стояла неподвижно и молча, словно я еще говорил что-то. Потом произнесла наконец:
— Хорошо… Хорошо. Да. Лучше не видеться.
Ее кажущееся спокойствие сыграло со мной дурную шутку — я с облегчением улыбнулся.
— Правильно, смейся. Почему бы тебе не посмеяться? Чувств у тебя не больше, чем ума. Оборотень! Чурбан бессердечный, деревня! Стоит тут со своей дурацкой ухмылкой! Ненавижу тебя! Как я тебя ненавижу!
И — зарыдала, закричала, бросилась было на меня, потом отпрянула, пронзительно причитая, что совсем не то хотела сказать, совсем не то, совсем не то. Она вымаливала, выклянчивала прошение за каждое неласковое слово; заливаясь слезами, обещала отныне и всегда держать себя в руках; выкрикивала, будто жить без меня не может — а потом, когда я выслушал все это, не прерывая и не отвергая, заявила, что закатывает подобные сцены потому только, что слишком настрадалась от безмерной любви ко мне. Это было отвратительно, унизительно — и не в последнюю очередь оттого, что я прекрасно ощущал, насколько эротично ее самоуничижение. Останься я хладнокровным, я мог бы пожалеть ее, мог бы испугаться, мог бы гадливо оттолкнуть — но ее внезапная рабья покорность лишь возбуждала меня.
Этот взрыв, похоже, изменил наши отношения к лучшему, во всяком случае, ослабил напряжение между нами. Именно после него Барбара начала рассказывать мне о своей работе — и это сразу сделало наши отношения почти дружескими, сняв прежний оттенок нескончаемого яростного поединка. Тогда я понял, сколь превратно представлял себе круг ее интересов.
— Летательный аппарат тяжелее воздуха! — восклицала она. — Какой вздор!
— Ну, хорошо. Я же не знал.
— Я теоретик. Рычаги и шестерни меня не волнуют.
—
— Я хочу показать, что время и пространство суть лишь различные проявления одной и той же сущности.
— Хорошо, — ответил я, уже думая совершенно о другом.
— Что такое время?
— Ах, дорогая Барбара. Поскольку о подобных предметах я не знаю ровным счетом ничего, твой вопрос вовсе не ставит меня в тупик. Я даже рта не открою, чтобы дать определение времени.
— Нет, ты вполне мог бы дать ему определение — но в понятиях, рассматривающих время изнутри. А меня интересует не определение, а понимание.
— Хорошо, я уразумел.
— Ходж, твое легкомыслие, как у всех надутых тупиц, чрезвычайно тяжеловесно.
— Извини. Дуй дальше.
— Время — это проявление.
— Ты уже сказала. Я знавал человека, который говорил, что время — это иллюзия. А другой говорил, что время — это змея, кусающая свой хвост.
— Мистицизм.
Презрение, с которым она выговорила это слово, живо напомнило мне Роджера Тисса, произносившего «метафизика» тем же самым тоном.
— Время, материя, пространство, энергия — все это проявления единой космической субстанции. Взаимоперетекающие проявления. Теоретически должно быть возможно выразить материю через энергию, а пространство — через время; а, значит, материю-энергию через пространство-время.
— Это звучит так просто, что мне стыдно за себя, честное слово.
— Нет. Если принять объяснение в столь грубой форме, оно только собьет с толку. Представь, что мы разложили материю на ее… составляющие…
— Атомы? — предположил я. Мне показалось, она никак не может подобрать слово.
— Нет, атомы слишком дискретны, слишком отдельны друг от друга и самостоятельны. Нечто более глубинное, чем атомы. У нас нет соответствующего термина, потому что мы суть-то еще не ухватываем. Может быть, сущность… или, как в религии — дух. Если материя…
— Человек, например?
— Человек, репа или химическое соединение, — ответила она нетерпеливо, — разложенные на составляющие их сущность компоненты, могут быть воссозданы — но это опять неверное слово — в другой точке пространственно-временной структуры.
— Ты имеешь в виду… например, вчера?
— Нет — и да. Что такое «вчера»? Вещь? Проявление? Идея? Характеристика взаимоотношений чего-то с чем-то? Ох, слова — бестолковая штука. Даже математика — и та с трудом… Но когда-нибудь я разберусь в этом. Или мои последователи разберутся, опираясь на то, что я сделала. Или последователи моих последователей…
Я кивнул. Мидбин по меньшей мере наполовину прав, Барбара психически нездорова. Эта ее теория — всего лишь бессознательная попытка подвести научную базу под навязчивую идею повернуть время вспять, отомстить умершей матери и завладеть всей, всей любовью отца.