Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Оставалось только ждать.
В день, когда город расцвел этими объявлениями, никто не пришел. Но Степан Степанович не унывал, объясняя замедленность реакции известной недоверчивостью, якобы свойственной характеру пензяков.
Зато на следующий день в театре появилась довольно пожилая дамочка, которую лишь из прирожденной деликатности Степан Степанович не рискнул назвать старушкой, и, заметно кренясь под тяжестью большой куполообразной корзины в правую сторону, заявила, что пришла по объявлению.
Драго сделал стойку на корзинищу и, возликовав
— Пойдемте, уважаемая гражданочка, прямо к директору. Там всё и уладим. — Он хотел взять из рук старухи корзину, но та не дала.
— А платить сразу будете или как? — осведомилась она. — Может, какими ни на есть продуктами? Я бы тогда в чем и уступила…
Драго вихрем ворвался к директору.
— Вот и первая ласточка прилетела! — воскликнул он, широко распахивая дверь.
В кабинет вползла старушенция с огромной корзиной.
— Ох, батюшки, — тяжко вздохнула она.
Павел Андреевич поднялся навстречу, приятно улыбаясь.
— Тяжеленная корзина… Видать, много там всего, — шепнул ему Драго.
— Что принесли, бабушка? — очень громко спросил Шушкалов, полагая, что посетительница, судя по ее возрасту, несколько глуховата.
— Чего орешь, милай! — возмутилась старуха. — Я, слава те, ни на ухо, ни на глаз не страдаю. — И, поставив корзину на пол, принялась отмыкать крышку.
— Я вам помогу, — не выдержал Степан Степанович, ринулся к корзине, но крышка уже поднялась, он нагнулся и… встретившись взглядом с круглыми, ярко-рыжими бессмысленными глазами, уставившимися на него из темного нутра корзины, в ужасе отшатнулся. В корзине обретался громадный филин с мордой разъевшегося кота, с черными воинственными кисточками на ушах, полосатый, как тигр, с ятаганом на месте клюва.
— Да это же филин! — закричал Степан Степанович.
— Филин, голубчик мой, филин. Не ворона какая-нибудь, а филин — птица редкостная. Вам-то для представления он наверняка пригодится, — говорила старуха, почесывая птицу за ухом, — а мне-то он уже и ни к чему.
— О птицах в объявлении ничего не сказано, — дрожащим от негодования голосом сказал Драго.
— А я, голубчик, не так уж грамотная, — возразила посетительница. — Мне давеча соседка, Липатьевна, говорит, неси, мол, театру птицу свою, на кой ляд, говорит, тебе, тетка Параня, с ней век мыкаться. Он до мяса, говорит, у тебя больно охоч. А где мясо-то взять, нынче! Ну, я и понесла. И цену божескую назначу. Рублев, значит, до трехсот али за пол-литру.
— За сову? — хрипло спросил Драго.
— За филина, — строго поправила старуха.
— За филина? — переспросил Драго, наступая на владелицу филина и гневно жестикулируя.
— Да ты четой-то размахался? — прикрикнула на Степана Степановича бабка Параня. — Скажи свою цену, а руки от моей личности убери. Нечего всё на войну-то валить!
И она страшно обиделась и долго ворчала, когда Шушкалов, сдерживая душивший его хохот, объяснял ей, что живность театру не требуется, что это оперный театр, а не цирк.
Потом спросил
— А не взяться ли вам, Степан Степанович, за дрессировку этого уважаемого хищника?
А когда посетительница, еще более кренясь на правую сторону, выплыла из кабинета, Шушкалов рухнул в кресло и долго хохотал, совсем по-детски всхлипывая и дрыгая ногами.
Впрочем, этот «прожект» главного администратора никакого ущерба театру не принес и был лишь занесен на скрижали его многострадальной истории. А вот одно из нововведений Степана Степановича едва не окончилось вселенским конфузом.
Чтобы вызывать артистов на репетиции или на предстоящий на другой день концерт, Драго ввел такую практику: он писал записочки с вызовом, в которых точно указывалось место и время сбора, и вручал их Селивестру Рудольфовичу с наказом тотчас же разнести по улицам и переулкам Пензы. Абориген безропотно отправлялся в долгий путь по затемненным улицам и переулкам. Но дабы не вступать в объяснения с потревоженными домохозяйками, а тем более с затаившимися за дверями собачками, Лупинский бесшумно подсовывал записочку под двери и столь же бесшумно скрывался в ночи. Все были довольны: и сам связист-рационализатор, и особенно домохозяйки. Но однажды произошел сбой.
Театр выезжал на гастроли в Кузнецк. Предполагалось показать кузнечанам «Пиковую даму». Накануне отъезда неожиданно заболела Харитонова, исполнявшая партию графини. Но теперь, когда в труппе появилась Ирина Любимова — отличница Саратовской консерватории, обладавшая великолепным меццо-сопрано, беда не была столь уж велика. Шушкалов распорядился вызвать для поездки Любимову, которой в этот вечер в театре не было, а Драго, написав Ирине подробную записку, поручил доставить ее по назначению Лупинскому. Селивестр Рудольфович поправил канотье и тотчас же ушел.
На этот раз командовать парадом поручено было главному администратору. Шушкалов предвкушал, как, оставшись в Пензе, он без спешки решит несколько важных для театра вопросов.
Ну, хорошо… На другой день, ближе к полдню, Павел Андреевич неторопливо шествовал по Московской, прикидывая в уме, какие дыры залепит он прежде всего выручкой от гастрольной поездки. Выходило, что многие. И от сознания, что так всё хорошо складывается, настроение директора неуклонно повышалось. А тут еще довольно приличная сводка Совинформбюро, и синее небо, и горячее солнышко. Да, вот какой нынче прекрасно-распрекрасный денёк!
И вдруг он останавливается… Что такое? Сон. Наваждение. Призрак. Ему навстречу, величаво, как лебедушка, плывет и улыбается так приветливо, так радостно… Да нет, быть того не может… Какой вздор! И тем не менее — ее платье в беленький горошек, ее голубая косыночка… Она! Ирина Любимова.
— Вы? — спросил Шушкалов, и челюсть у него отвисла.
— Здравствуйте, Павел Андреевич, здравствуйте, дорогой директор, — звучным грудным голосом говорила Любимова, всё ближе подступая к директору и кокетливо помахивая ручкой.