Давайте напишем что-нибудь
Шрифт:
(Кстати, тоже хорошее слово – «ледовитый». Его даже легко спутать с «ядовитый» или с «плодовитый» – и тогда получится «Северный ядовитый океан» и «Северный плодовитый океан», во как!.. Но даже если и не путать, то «Северный Ледовитый океан» – это тоже здорово. Очень как-то точно градуирован признак присутствия льда: не то, чтобы, скажем, «ледовый» – было бы даже торжественно: «Северный Ледовый океан»! – а так сказать, ледовитый… Неполнота «ледовости», значит. Опять же, если бы он был «ледовый», то, видимо, об океане как таковом не могло бы и речи идти, океан
Ну и как же там обстоят дела, в Северном этом хитроватом, мягко говоря, океане? А дела там обстоят не очень хорошо – во всяком случае, хуже, чем здесь… Настолько хуже, что просто увы – увее даже не придумаешь! А потому нам (вам, читателям, и мне, писателю, если непонятно, что я имею в виду, говоря «нам») придется поспешить вовсе даже не вслед за Мартой и Рединготом, а в сторону вышеобозначенного океана, где происходит уже сильно затянувшийся, а потому особенно ужасный процесс зарубания Случайного Охотника эскимосом-самородком, а также выродком.
– Немедленно прекратить зарубание! – слышим мы ледяной (а, заметим для порядка, не ледовитый) голос Деткин-Вклеткина – сразу после того, как волею автора оказываемся перенесенными во льды. Далее следуют Деткин-же-Вклеткина пояснения: – Мы не можем так разбазаривать кадры – особенно сейчас, когда в Редингота стреляли…
Деткин-Вклеткин смахнул слезу на Карла Ивановича, внутреннего эмигранта: слеза насквозь прожгла тому мочку уха – и тот ловкими руками моментально вставил в получившееся отверстие заранее приготовленную на случай чего серебряную серьгу. Красивее, правда, Карл Иванович от этого не стал. Но красивее он стать не хотел – он моложе хотел стать, с серьгой-то! Моложе, впрочем, он тоже не стал, наоборот – стал еще старше, чем был.
– Отныне, – взяв себя в крепкие руки строителя, нашел в себе недюжинные силы продолжать Деткин-Вклеткин, – все мы немножко рединготы и каждый из нас – по-своему Редингот.
Опустив ледоруб (к счастью, не на сжавшегося в маленький снежный комок – снежок! – Случайного Охотника), Хухры-Мухры в задумчивости ответил:
– Хорошая формулировка. Но, по-моему, где-то это уже было.
– Все уже где-то было, – жестким, как чужая подушка, голосом сказал Случайный Охотник, которому казалось все равно, на чьей стороне находиться, – лишь бы не на стороне Хухры-Мухры. – И вообще… Вам – как, извините за неприличное выражение, ваятелю – не пристало позволять себе оценки типа «по-моему, где-то это уже было». Вы пошляк, а не ваятель.
Хухры-Мухры с эмоциональностью, действительно свойственной больше пошлякам, чем ваятелям, снова взметнул над собой ледоруб с намерением зарубать Случайного Охотника дальше.
– Опять прекратить зарубание! – отдал новый приказ Деткин-Вклеткин. – Взгляните на лед. Большая часть работы далеко позади. Но вопрос о том, что впереди, остается открытым!
– Впереди меньшая часть работы! – со свойственной ему сообразительностью закрыл не для него открытый вопрос Карл Иванович, внутренний эмигрант.
– Спасибо, Карл Иванович, – сдержанно поблагодарил Деткин-Вклеткин и снова обратился к Хухры-Мухры: –
Хухры-Мухры, опустив ледоруб, объяснился:
– Мне многое непонятно в Вашем высказывании. Вы говорите языком потребителя. Я же языком этим давно не владею. Какие там спички… это все равно, что Венеру Милосскую спички перебирать заставить!
– Венеру Милосскую не заставишь, – с сожалением вздохнул Деткин-Вклеткин. – У нее рук нету. А у Ваших – есть, – некрасиво и обидно подчеркнул Деткин-Вклеткин, от чего сам же и смутился.
Чуткий к критике Хухры-Мухры алчно сверкнул глазами в сторону голой Бабы с большой буквы, как бы примериваясь к тому, что если отрубать ей руки, то докуда именно. Голая Баба с большой буквы спрятала руки за чужую спину и, смерив Деткин-Вклеткина взглядом (метр семьдесят девять), заявила на все ледяное безмолвие:
– Вот как Вы, например, представляете себе меня – перебирающей спички, когда я теперь нагая и совершенная вся?
– Я тоже почти голый, – напомнил Деткин-Вклеткин, глазами указывая на трусы.
– Но не совершенный! – горячо уточнила холодная голая Баба с большой буквы и холодно спросила: – Вы под трусы-то себе заглядывали хоть когда-нибудь?
– А что? – испугался Деткин-Вклеткин, не будучи в состоянии вспомнить, заглядывал он или нет. Однако задумываться об этом не стал, зато жестко определился: – Вы сейчас как голая и совершенная Баба с большой буквы никого не интересуете. В данный момент Вы рабочая сила – подобно нам всем. Подобно и мне в том числе. Коллективный труд стирает различия между нами.
– Все различия? – профессионально раскинула силки хитрая голая Баба с большой буквы.
– Все! – тут же и угодил в силки простодушный, как молодая косуля, Деткин-Вклеткин.
– Половые – тоже? – Голая Баба с большой буквы победоносно оглядела присутствующих: дескать, ну не умна ли я, чертовка!
Сжав зубы так, что некоторые из них, кривые и гнилые, сломались и выпали (на их месте, правда, сразу же выросли новые – прямые и, разумеется, белоснежные), Деткин-Вклеткин мужественно, как партизан в минуту расстрела, взглянул в широкое лицо голой Бабы с большой буквы и сказал (зубы, понятное дело, предварительно разжав – комментарий для особенно придирчивых читателей):
– Да! Коллективный труд стирает и половые различия тоже. – И, отрезая себе пути к отступлению, добавил: – Бесследно.
Голая Баба с большой буквы недобро усмехнулась, подошла поближе к Деткин-Вклеткину и сдернула с него трусы.
– Да Вы посмотрите только сначала на меня, нагую, а потом на себя, голого, – посмотрите и сравните… Вопиющие же различия!
– Действительно! – поддержал ее Карл Иванович, внутренний эмигрант, все это время тихо шивший шапку из шкуры только что незаметно задушенного и освежеванного им белого медведя. – Тот, что справа, он небольшого роста – и весит он явно меньше.