Давние встречи
Шрифт:
Так понимал слово жалость, жалкий сам народ. Вершина любви — в материнской жалости к беспомощному ребенку на ее руках. В этом смысле почитали богоматерь...
Добродетели так похожи, а грехи наши бесконечно разнообразны. Не по добродетелям, а по грехам различаются люди.
Что же — любить одних добродетельных? Грешники ближе, милее, их жалеем. В этом суть любви.
Только
Как оправдались эти предчувствия, посещавшие меня еще в детстве! (Гибель Аринушки, Аленушки, Лидочки.)
В сущности, вся великая русская литература — вопль и стон (как и русские
народные песни, мрачные русские сказки). Печальны судьбы русских писателей.
Самый «светлый», самый «веселый» был Пушкин. Но, боже, какие горькие слова срывались у него о России! А как несказанно трагична судьба Пушкина, его смерть!
А Гоголь, Достоевский, «жизнелюбец и язычник» Толстой (стоит вспомнить его бегство, астаповскую смерть), Гаршин, Чехов и многие, многие. И самые последние: Бунин, Куприн и другие, их нерадостная судьба.
Талант есть то самое, что «под одну гребенку» не ложится, всегда «вихры торчат». Если срезать все «вихры», все гладко подстрижено — плоскость единообразия.
Как хорошо, как верно у Гоголя: таланты родятся, точно искры в дыму костра, — вспыхивают и погасают, вспыхивают и погасают...
Откуда же возникают, как родятся на земле истинные таланты?
Как алмазы, редки они среди нас.
Всю ночь почти под самым окном поет соловей. Такая сила, такая вечная радость в пении невзрачной крошечной птички! Зачем, для кого поет? И тысячу лет назад пели над этой рекой соловьи, и две тысячи, и двести тысяч лет, когда не было еще на земле человека. Вот чему дивиться, чему кланяться!
На рассвете вступает хор птиц, и у каждой своя песенка — от самой коротенькой до долгой соловьиной песни.
Боже, как печальна иной час наша природа! Как грустны, безнадежны наши прославленные «неохватные» пространства, российский воспетый простор, так трагично отделивший человека от человека...
А как хороши все же редкие ясные дни, милы нежные осинки, чудесный узор их ветвей, которым любуюсь из моего окна!
Тосковать
Лев Толстой был барин, граф, «подделывался» под мужика (самый плохой, фальшивый репинский портрет Толстого: босиком, за сохою, ветер бороду относит). Дворянское умиление мужиком, скорбь раскаяния. А все же гениальная чистая правда! Один Толстой умел заставить читателя плакать. Плакали мы и над Петей Ростовым, и над «графинюшкой» Наташей, и над Алешей-Горшком. А вот над Алексеем Карамазовым и Сонечкой Мармеладовой плакать почему-то не хочется.
Тема самоубийства у Толстого: Поликушка, Позднышев, Анна Каренина. Все — чистые, правдивые и праведные люди.
А вот у Достоевского его «самоубивцы» — или сладострастники, или безбожники, или негодяи: Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков...
И в этом у них такое несходство!
Подмешать в русскую кровь капельку чуждой знойной крови — какой засверкает свет! Таков Пушкин. И не от этой ли «подмеси» крови наша необыкновенная талантливость, а быть может, необыкновенное наше беспутство?
Читал выдержки из дневника Пришвина. Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь в зеркальце на себя смотрелся.
Пришвин родом из елецких прасолов, в облике было что-то цыганское. Земляк Бунина, который, говорят, его не любил.
Был в Калуге, в родном городе. Что-то уцелело от старого. Сквозная, легкая колоколенка на зареве неба. Городской сад, где в детстве я испугался фейерверка. Ока. Люди.
Необыкновенная, мокрая осень. Почти все время дожди. Вода на полях, на пашне. Дороги непроходимы даже для грузовых машин. (В полях не выкопана картошка, остались овсы и гречиха, кое-где осталась на корню рожь.)
Вечером Волга тихая, по-осеннему темно, не холодно. На Волге, в отдалении, огоньки. Земля кажется пустынной.