Давно хотела тебе сказать (сборник)

Манро Элис

С этим Дороти была не согласна. За всю страну она, конечно, говорить не могла, но их городок уж точно не превращался в свалку. Более того, члены «Добрососедского клуба» недавно осушили и расчистили большую пустошь у реки и разбили там совершенно замечательный парк – городу все сто лет его существования именно чего-то такого и не хватало. Насколько Дороти понимала, графиоз ильмовых за последний век сгубил все вязы в Европе и уже лет пятьдесят свирепствует на их континенте. Хотя ученые честно ищут спасительное средство, не отлынивают. Она сочла своим долгом довести все это до внучкиного сведения. Жанет бледно улыбнулась – да-да, но ты просто не понимаешь, что происходит, это касается всего, проникает повсюду, технический прогресс губит качество жизни.

Ну и ну,

подумала Дороти; она подзабыла склонность Жанет видеть все в черном свете и собственный непроизвольный протест, толкавший ее на защиту того, в чем она совершенно не разбиралась и что совершенно не собиралась защищать. Качество жизни. Дороти не оперировала такими представлениями и не общалась с людьми, которые ими оперировали. Понять Жанет ей было непросто.

– У нее прекрасная машина, – любила толковать Виола, – у нее образование, у нее работа, а деньги ей тратить не на кого, кроме как на себя, и она объездила весь свет – мы с тобой о таком и мечтать не мечтали, – и все же она несчастлива.

Виола, понятное дело, считала, что Жанет несчастна и озлоблена потому, что не сумела убедить ни одного мужчину на ней жениться. Дороти так не думала, а кроме того, на ее взгляд, определения «несчастная» и «озлобленная» к Жанет совершенно не подходили. Ей лично в голову приходило слово «незрелая», однако и оно мало что объясняло.

Дороти и сама в ранней молодости – это она помнила отчетливо – бухнулась однажды в траву рядом с отцовской фермой и заревела как белуга – а почему? Потому что отец с братьями вздумали заменить забор, старый полуразвалившийся, замшелый дощатый забор – на колючую проволоку! Разумеется, никто не обратил на ее протесты ни малейшего внимания, и, проревевшись, она умыла лицо и постепенно привыкла к колючей проволоке. Как она в те времена ненавидела любые перемены, как цеплялась за старые вещи, старые, замшелые, полуистлевшие красивые вещи. Теперь-то она переменилась: прекрасно знала, что такое красота, замечала игру теней на траве, на сером тротуаре, однако понимала и то, что рано или поздно ко всему привыкаешь. Теперь это уже не имело для нее особого значения. Как, впрочем, и привычность вещей. Вон те дома простояли напротив сорок лет, да и раньше, видимо, там стояли, а значит, успели стать для нее привычными, потому что этот город был Городом ее детства, она часто проезжала по этой улице вместе с родителями, когда они всей семьей наведывались сюда из деревни и неизменно ставили лошадь в сарай рядом с методистской церковью. Но если дома завтра снесут, истребят живые изгороди, виноградники, грядки, яблони и что там еще, а на их месте возведут торговый центр, она не станет возмущаться. Не станет, будет просто сидеть, как вот сейчас, и смотреть – смотреть не пустым взглядом, а с сильнейшим любопытством – на машины, на мостовую, на мигание вывесок, на плоские крыши складов и на огромную, дугообразную, царящую надо всем громаду супермаркета. Смотреть она согласна на что угодно: красивая это вещь или уродливая, ей уже не важно, потому что в любой вещи можно открыть что-то новое. Это понимание пришло к ней с возрастом, и это было вовсе не безропотное, всеприемлющее понимание, которое, как считается, обретают старики; напротив, оно вызывало раздраженную, обескураженную сосредоточенность, пригвождало к месту.

– Поглядеть на тебя, невеселые ты думаешь мысли, – говорила ей Виола, и не раз. – А веселые мысли помогают сохранить молодость.

– Правда? – отвечала Дороти. – Что ж, когда-то и я была молодой.

После того как вырубили деревья, из окна открылся вид до самого пересечения Майо-стрит и Харпер-стрит. Дороти увидела Блэра Кинга, который как раз заворачивал за угол – возвращался домой с работы. Он работал на радио, и студия находилась в паре кварталов. Как и большинство сотрудников радио, он был не из местных, а через несколько лет, надо думать, двинется дальше. Они с женой сняли дом напротив Дороти, но жены сейчас там не было. Вот уже несколько недель,

как ее положили в больницу.

Блэр Кинг приостановился взглянуть на номерной знак машины Жанет – из другой провинции.

– Внучкина, она к нам в гости приехала!

Зачем она это крикнула? Они с Виолой не очень хорошо знали Кингов; визитами никогда не обменивались. Он был неизменно приветлив – видимо, по профессиональной привычке; она держалась отстраненно. Участком своим они занимались мало. Она, пока не заболела, работала в городской библиотеке. Дороти с Виолой чаще видели ее там, чем возле ее дома. Она носила юбку студенческого покроя и свитер, волосы до плеч скрепляла заколкой (этакая студентка пятнадцатилетней давности: в отличие от Жанет, она не шла в ногу со временем), а говорила низким, чрезвычайно воспитанным голосом, в котором многие из местных усматривали скрытое высокомерие. А кроме того, в лице ее ранее не виданным Дороти образом сочетались самоуверенность и непривлекательность.

– Импозантные мужчины часто выбирают таких девиц, – говаривала Виола. – Зачем им чужая привлекательность, когда у них своей хоть отбавляй?

Блэр Кинг по-соседски подошел к веранде, но подниматься не стал. Только поставил ногу на нижнюю ступеньку и оперся рукой о колено. Он и правда был хорош собой, хотя привлекательность его постепенно деревенела, изнашивалась. Улыбка, как и голос, казалась нарочитой, механической. Сказывалось несчастье, случившееся с женой.

– Я каждый раз, как прихожу или ухожу, восхищаюсь ее машиной.

– Она ее в прошлом году купила в Европе и перевезла сюда морем. Как ваша жена?

Дороти с легкостью задала этот вопрос, хотя знала что и как: Нэнси Кинг умирала от рака. Умирать в тридцать восемь лет – это, вне всякого сомнения, трагедия, однако, сказать по совести, Дороти уже некоторое время как перестала понимать смысл слова «трагедия». А спросила, просто чтобы поддержать разговор.

– В данный момент довольно сносно.

– А в больнице жарко? – Она не обрывала беседу, потому что в голову ей пришла одна мысль.

– В новом крыле стоят кондиционеры.

– Я пригласила Блэра Кинга, нашего соседа, – сказала Дороти. – Пригласила зайти к нам на огонек.

– Ты приглашаешь гостей? – изумилась Виола. – До чего дошло! Так, глядишь, и небо рухнет на землю.

– Только не знаю, чем его угощать, – добавила Виола позднее. – Наверное, он ждет, что мы предложим ему выпить. Люди с радио не ходят в гости просто на чашку чаю.

– Люди с радио? – переспросила Жанет. – То-то я подумала, какое у него имя замысловатое. Медийное.

– Где там у нас шерри? – спросила Дороти. Сама она не пила: она не соврала, когда призналась, что курение – единственный ее недостаток, Виола же пристрастилась к шерри во дни, когда занималась приемом-развлечением гостей-банкиров, и как правило держала дома бутылочку.

– Да разве можно предлагать ему шерри? – воззвала Виола к Жанет. – Знаешь, как называют шерри? «Старушечий напиток»!

– Я съезжу в винный магазин, – увещевающе произнесла Жанет, – куплю бутылку джина, тоник, может, добуду несколько лаймов – и все это вместе прекрасно пойдет жарким вечером. Джин с тоником любому придется по вкусу.

Виола по-прежнему была недовольна.

– Но его еще нужно будет чем-то накормить.

– Сэндвичи с огурцом, – постановила Дороти.

– Дивно. Прямо как у Оскара Уайльда [26] , – загадочно проговорила Жанет. – Я и огурцов привезу.

Она заново заплела косу, напевая, – неужели ее так обрадовала возможность на полчаса выбраться из дому? – а потом побежала к машине, мурлыча: «Джин и то-оник, лайм и о-огурец…»

– В магазин, да не обувшись, – изумилась Виола.

26

См.: О. Уайльд. Как важно быть серьезным. Акт I.