Давно не пахло земляникой
Шрифт:
— Проснулась, дрыхля! — Последнее слово застряло у него в горле.
Худощавый человек средних лет, в пижаме удивленно уставился на него со второй полки.
— А где Инна? —
— Вежливые люди здороваются, — проворчал худощавый человек. Потом взял зубную щетку, пасту, полотенце и пошел умываться.
— Чай пить будэтэ? — спросила проводница, заглядывая в купе.
— А эти… с ребенком где? — спросил Волька.
— В Николаеве выйшлы… Все хотели тебя разбудить, попрощаться, что ли. А я кажу, навищо будыты дытыну. Нэхай спыть.
— Два стакан, — сказал Волька, — и сахар. Два. — А сам подумал: «Эх, вишу я, понимаешь, над пропастью, а веревка сейчас треснет пополам!»
И вдруг купе взорвалось миллионом разноцветных сверкающих бликов. Отражаясь на потолке, скользя по полкам и полу, слепил и переливался фейерверк блистающих огней.
— Ой! — вздрогнул Волька. — Что
— Море, — прошептала проводница и улыбнулась. — Перекоп.
А за окном поезда, словно небо упало в степь. Или громадное синее зеркало разлетелось на тысячи сверкающих осколков.
Это было невероятно, но море… вся эта безбрежная синева пахла земляникой! И разве мог Волька подумать, что пройдут годы и все забудется, как всегда все забывается… Забудется этот продуваемый солнечным ветром поезд, и эта проводница забудется, со своим чаем, и даже, быть может, забудется лицо смешной девочки Инна, которая так и не сказала ему чего-то очень важного… Взрослый и скучный Волька забудет даже себя самого, вот такого, с оттопыренными ушами на стриженной голове и ссадиной на лбу… Останется лишь запах — тонкий пронзительный земляничный аромат. И всякий раз, натыкаясь на него в суете бесконечных серых будней, взрослый Волька будет стремительно окунаться в этот солнечный день, когда он был счастлив, но не догадывался об этом…