Давняя история
Шрифт:
— Ох, Леша, ох… Рожу я от тебя.
— А ты берегись, — буркнул он, не осмыслив ее слов сразу.
— Не убереглась.
— Шутишь?
И отстранился. Она попыталась вернуть его, но он уже вспомнил все, о чем позабыл на мгновение. Приподнялся, одеяло соскочило, и она, ловя его тело руками, чувствовала, как остывает оно, становится холодным, неприветливым.
— Правду говорю, — ответила она.
Он сел на кровати, коснулся босыми ногами дощатого пола:
— Ты ж всегда говорила: не беспокойся, я знаю, как уберечься…
— Говорила. Да мы ж с тобой, видишь, как, про все забывали.
—
Татьяна усмехнулась:
— Муж расчетливый. Себя всегда помнит.
Мухину стало скверно:
— Нужно сделать что-нибудь.
— Убить, да?
Он не ожидал такого тона, да и сама она, наверно, не ждала, но и в ней накопилось, все видела, чувствовала, сдерживалась, а тут не смогла, сорвалась:
— И себя покалечить?
— Ты здоровая, не покалечишь. Слушай, ну зачем тебе ребенок?
Она молчала, и молчание это было для него хуже слов.
— Это наш ребенок.
Впервые она проявила упрямство, и зря. Он мог бы еще поддаться жалости, но нажим действовал на него, как красная тряпка на быка.
— А что мы с ним делать будем? Назначения пришли паршивые. Черт те куда, на север.
Он хотел отпугнуть ее, а она обрадовалась, потянулась к нему:
— Леша! Я с тобой куда угодно поеду. И маленького выращу.
— Да невозможно это, Танька. Еще самим можно рискнуть, но с младенцем я тебя не возьму.
Так напугал его этот младенец, что говорил Мухин, почти веря в свои слова, обещания, на секунду, конечно, сгоряча, потому что немыслимо ему уже было брать ее с собой, да и самому ехать немыслимо.
И она уловила правду, не поддалась:
— Если с младенцем не возьмешь, значит, не любишь.
Он нащупал на столе пачку папирос, задымил.
Татьяна сидела на кровати, ждала ответа. Сидела не веселая, уверенная, как всегда, а напуганная, натянув одеяло на шею, растрепанная, выглядела злой, неумной и некрасивой.
«Что придумала! Рассчитала. Преподнесла именно сейчас, когда распределение на носу. „Не убереглась…“ Врет. Давно запланировала мне ловушку. Какая ж тут любовь, если ловушки расставлены? Если скрывала, врала, готовилась…»
Так заводил он себя, растравлял, стараясь мысль о главном, об Ирине, в голову не допустить, а думать только о Татьяне, о ее лживости и расчетливости.
«Такая не остановится. Да и куда ей деваться? Муж поймет, что ребенок не его, выгонит. Куда ей деваться? Вся ставка на меня. В деканат пойдет, в профком. А если про Ирку узнает? Конечно, узнает. Не сегодня, так завтра. И к ней пойти может. К отцу даже. Тогда все».
Мухин вдруг понял, до дна осознал, как прочно связал он себя, будущее свое с Ириной, с ее семьей, понял, что отказаться от этого будущего ему не под силу, это уже означало, от мечты отказаться — от чистой, красивой, почетной, достаточной жизни. А вместо? Школа в лесной глухомани, и рядом изо дня в день эта победившая его, захватившая телом баба? Ему и в голову не приходило, что ради того, чтобы быть с ним, Татьяна готова лишиться той самой обеспеченности, о которой он мечтал только. Он уже видел в ней не только лживость и глупость, но и корысть.
Так за считанные минуты, что втягивал Мухин папиросный дым, улетучилась его любовь, разбежалась
В Энергострой Мазин приехал после дождя. Мокрый асфальт светился отраженным неоновым светом, щедро разбросанным по крышам стандартных домов. Впереди, на площади, переливалась радугой целая композиция: мужчина и женщина, судя по всему, энергетики, подхватывали на вытянутых руках нечто сверкающее, вроде сердца Данко. «А может быть, и не энергетики, может быть, хирурги, пересаживающие сердца», — пошутил про себя Мазин, готовясь к встрече с доктором Станиславом Витковским.
Жил доктор в двухэтажном коттедже на боковой, обсаженной подстриженными влажными кустами улице. Мазин подошел к коттеджу по дорожке между кустами одновременно с высоким сутуловатым человеком. Бледный голубоватый свет лампы, повисшей над улицей, упал на его лицо, и Мазин узнал того, кого собирался повидать, — доктор Витковский очень походил на инженера Витковского, только ежик на голове был потемнее.
— Добрый вечер, Станислав Андреевич.
— Здравствуйте.
Доктор посмотрел на Мазина, потом на машину, остановившуюся не у самого дома, а чуть поодаль.
— У меня к вам дело. Меня зовут Мазин…
— Игорь Николаевич? Я ждал вас. Отец нарушил свои принципы и позвонил.
Он начал медленно подниматься по наружной кирпичной лестнице на второй этаж, роясь в кармане в поисках ключа.
— Прошу.
Вспыхнуло электричество, и Мазин увидел лицо Витковского вблизи, утомленное лицо с темными пятнами под стеклами очков.
— Я рассчитывал, что вы успеете передохнуть после работы.
— Не повезло вам. Срочный случай. Впрочем, я только кажусь переутомленным. Это видимость. Неудачная пигментация. Вечно желтый. Народ и сочувствует. Но вы не смущайтесь. Сейчас я поставлю хорошую пластинку, умоюсь и соберу перекусить. Есть хочется, а жену ждать нет смысла: учительствует в вечерней школе. Поэтому сделаем так: вчерашний суп я предлагать не решаюсь, прикончу его сам на кухне, а сюда принесу, что поделикатесней. И бутылочку вина, с вашего разрешения. Посидим, побеседуем, раз уж служба забросила вас на периферию.
В последних словах прозвучала ирония, однако не подчеркнутая. Витковский вел себя спокойно, сохраняя инициативу хозяина, принимающего гостя, хотя и незваного. Он не спрашивал, готов ли Мазин разделить с ним ужин, не возражает ли против музыки, но не было в нем и отягощающей отношения самоуверенной напористости.
— Лукуллова пиршества, правда, не обещаю.
— Ну, если не лукуллово…
— Нет, увы, сами убедитесь.
И, поставив на проигрыватель долгоиграющую пластинку, Витковский вышел, оставив Мазина наедине с приглушенной музыкой и книжными стеллажами, занимавшими всю стену напротив окон. Нетрудно было заметить, что на полках господствует хаос: медицинские справочники соседствовали с трехтомником Плутарха, а путеводители по городам и весям — с романами Фолкнера и стихами Вознесенского. Одно объединяло эту импровизированную библиотеку — книги все были читанными, Мазин не заметил ни одной целой суперобложки.