Давняя история
Шрифт:
— Не слишком ли много он запомнил? Пятнадцать лет все-таки…
— Эти показания он давал еще во время суда. Как помните, подозревали мужа Татьяны. Была мысль о том, что именно муж выслеживал ее, чтобы убить. Но Павличенко его не опознал, что вполне понятно: ведь с ним разговаривали вы, а не Гусев.
— Что из того?
Он повторял эти или похожие по смыслу слова не для того, чтобы заставить Мазина разговориться, выпытать побольше, выиграть время. Он в самом деле не все понимал, и мозг его, обескровленный и заторможенный многолетними
— Как — что? Не Гусев выслеживал Татьяну, а вы.
— Выследил и убил?
— Мухин! — Мазин наклонился через стол: — Поймите меня. Я мог бы ответить — «да», но я не уверен. Не вас я обличаю, а ищу истину. Если бы я сказал «да», я бы высказал предположение, близкое к истине, может быть, даже истину, но я не уверен в том, что это истина. С полной гарантией я могу лишь предположить, что если вы и не убивали Гусеву, то знаете о ее смерти то, что пока неизвестно мне, неизвестно наверняка. Я только догадываюсь, а вы знаете. Вы были там.
— Я не видел, как ее убивали.
— Хорошо. Поставлю вопрос иначе. Смерть ее была неожиданной для вас?
— Не понимаю, куда вы клоните.
— Понимаете.
— Нет.
— Да.
Они замолчали, и Мазин подождал, пока Мухин докурит папиросу. Он докурил и затушил в пепельнице окурок:
— Повторяю. Если хотите обвинить меня, то зря тратите время.
— Ошибаетесь! Вас обвинить легко. Вот доказать, что непричастны вы к убийству Татьяны Гусевой трудно.
— Вы что, пригласили меня, чтобы выручать?
— Ну нет. Чтобы установить обстоятельства смерти. Откуда взялась кровь на ваших руках?
— Я же не мог пройти мимо, как посторонний! Я наклонился, надеялся, что жива она еще, трогал ее, касался, оттуда и кровь.
— Почему вы не рассказали об этом в свое время?
— Зачем? Кому бы это помогло?
— Правосудию.
— Так же как вам, я бы помог.
— Мне вы еще поможете.
— Когда?
— Когда расскажете все.
— Что значит — все?
— Все, что видели, что делали.
— А я сказал — точка. Можете выставлять своих свидетелей. Наплевать мне.
Мазин откинулся на спинку стула:
— Кажется, Витковский был прав, когда говорил, что вы легко подчиняетесь обстоятельствам.
— Он так сказал? Стасик?
— Теперь он не Стасик, а опытный и, как я понял, уважаемый врач.
— Молодец, вырос…
— Да, судя по всему, тогда он был послабее духом. Или победнее жизненным опытом.
— Теленок был, — буркнул Мухин.
— Таким вам казался? Иначе бы вы не задумали этой комбинации с билетами, не решились бы?
— Комбинации? — протянул Мухин. — Скажите еще — операции.
— Может быть, ваш друг Курилов так это и называл, ту подлость, которую вы совершили.
Мазин ждал вспышки, но Мухин не взорвался. И эта продолжающаяся его пассивность и настораживала и вселяла надежду одновременно.
— Некрасиво вышло,
— А какую цель вы преследовали, передавая билеты?
— Говорил я уже. Не хотел сам с ней идти. Трудно отношения складывались. Считайте: избегал я ее.
— И знали, что Витковский влюблен в нее?
— Это мне Вова сообщил.
— Разве вы сами не замечали?
— Нет.
— Но Курилов знал?
— Вова наблюдательный.
— А сам он не был влюблен?
— Курилов? Амеба. Скучно с ним девушкам было.
Наступила пауза.
— Итак, ничего больше об убийстве вам неизвестно?
— Не знаю.
— Не вы убили?
— Нет.
Мазин вышел из-за стола, обошел вокруг и спросил:
— Почему вы не возмущаетесь, Алексей Савельевич?
— Чем?
— Да моим допросом. Вот вы солидный, порядочный человек, вызваны сюда, оторваны от дел, от семьи, унижены, вам грозят неприятности, а вы ни в чем не виновный сидите и скучно отвечаете на вопросы, как какой-нибудь привычный правонарушитель. Не возмущаетесь, не ругаетесь, не грозите мне, наконец. Почему, а?
Мухин выслушал, понял и ответил скучно:
— Охоты нет.
— Да ведь вам беда грозит! Обвинение в убийстве. Вам оправдываться нужно.
— Вы что, в этом больше меня заинтересованы?
— Конечно, черт вас побери! Мне правду нужно знать.
Мухин молчал. Молчал потому, что правда была для него тяжелее, чем обвинение в убийстве…
Вечером он пришел к Ирине домой. В это время он был уже своим человеком, мама, приветливо улыбнувшись, указала на дверь Ирининой комнаты, и он прошел туда, чувствуя себя завтрашним хозяином, и с удовольствием расположился в кресле и слушал непонятную музыку, в которой стал находить какой-то вкус, не потому что приблизился к ней, а потому, что музыка как бы стала его собственностью, досталась вместе с Ириной. Он сидел в мягком удобном кресле и слушал, а Ирина говорила что-то о гриппе, который ее одолел. Она попросила его сесть подальше, чтобы не захватить инфекцию, и он отодвинулся, потому что не горел желанием приблизиться, хотя и ничего отталкивающего в ней не было, и он думал не без самодовольства, что она наверняка девушка, и он покажет ей, что значит настоящий мужчина. «Представляю, как она ахать будет!» И это утешало его, давало основание считать, что он щедро расплатится за все, что возьмет в этом доме.
А нравилось Мухину в этой уютной комнате многое, непривычное — и книги, и пластинки, и безделушки на туалетном столике, приятно было здесь, вытянув ноги, болтать по пустякам и не спешить в свой нетопленный флигель, где, к счастью, недолго оставалось коптеть.
— Знаешь, Иринка, я к тебе ненадолго.
— Боишься гриппа?
— Ну, глупости. На меня еще природа микроба не изготовила. К девяти мне нужно домой.
Он мог бы соврать, придумать причину, но нужным это не считал, приучал будущую жену не требовать объяснений.