Дай умереть другим
Шрифт:
Заметив, что рубоповец собирается что-то сказать, Громов предостерегающе прижал к губам палец и, вскинув «универсал», разнес выстрелом уставившуюся на них видеокамеру.
– Мы самые обыкновенные бандиты, – прошептал он бледному Костечкину.
– Угу, – кивнул тот.
– Открывайте, суки! – заорал Громов, пиная бронированную дверь. – Отдайте нам Катка и живите. Нет – всех на ремни порежем, бычьё поганое!
Никто на его призыв не откликнулся, а вышибить дверь, запирающуюся на хитроумные штыри-распорки, было нереально. Но Громов продолжал буйствовать, оглашая тишину свирепыми возгласами,
Где-то вдали взвыла милицейская сирена, потом еще одна. Ощутивший невероятную слабость Костечкин заволновался, подергал спутника за рукав и показал жестом: пора уходить.
Громов кивнул, но, прежде чем начать отступление, приблизился к распростертому на асфальте бандиту и недрогнувшей рукой всадил ему пулю в голову. Когда он проделал то же самое со вторым, Костечкин отвернулся и побрел на подгибающихся ногах в темноту. Пришлось догонять его и подталкивать к ограде, придерживая за плечо. Оно оказалось у рубоповца горячим и мокрым. Бросив взгляд на свою пятерню, Громов увидел, что она окрасилась в красный цвет.
– Только не падай, парень, – попросил он. – Не время.
– Я держусь, – заверил его Костечкин заплетающимся языком. Вести его было все равно что в стельку пьяного, а сирены заливались все ближе и ближе.
Подсаживая лейтенанта на ограду, Громов в последний раз оглянулся на поле боя. Никто не спешил отомстить за погибших товарищей. Так и будут валяться, пока из них не вытечет литров десять крови, которая к утру превратится в спекшиеся бурые коржи.
7
– Зачем ты их… так? – спросил Костечкин, когда обнаружил, что он сидит на переднем сиденье «семерки», а его левое плечо туго перетянуто собственным брючным ремнем.
– О чем ты, лейтенант? – Громов выжал сцепление и повел машину вдоль ограды, спеша достичь ближайших многоэтажек, среди которых можно было затеряться.
– Эти бандиты, – напомнил слабым голосом Костечкин. – Они ведь и без того были мертвые.
– Контрольные выстрелы. Специфика работы у бандитов такая, соображаешь? – Прибавив газу, Громов бросил взгляд на обмякшего спутника и велел: – Ты умирающего лебедя из себя не строй, пуля навылет прошла, тебе только мякоть плеча задело. Лучше возьми-ка вот это, – он сунул раненому шуршащий полиэтиленовый мешок, – и обмотай себе руку.
– Не понял? – Поморщившись, Костечкин постарался сесть как можно более прямо.
– А что тут понимать? – удивился Громов. – Чехлы в машине новые, ни к чему их кровью марать.
– Чехлы, значит, – протянул Костечкин. Ему вдруг сделалось обидно. В кино к раненым относились совсем иначе. Их всячески подбадривали, говорили им хорошие слова, утешали. Никто не попрекал их сиденьями, перепачканными кровью.
– Да не обижайся ты, чудак-человек, – усмехнулся Громов, заметив, с каким выражением лица лейтенант выполняет распоряжение. – Мне не этих
– А! – в восклицании Костечкина прозвучало облегчение.
«Семерка» тем временем петляла по дворам, высвечивая фарами то мокрые кусты, то стайки подростков на скамейках, то флуоресцентные кошачьи глаза. Машину подбрасывало на колдобинах, ее днище обдавали потоки грязной жижи. Зато протяжные сирены смолкли, и это было хорошо. Слушать их, все равно что терпеть зубную боль.
– Добрались до места происшествия, надо полагать, – прокомментировал Костечкин.
– Кто? – поинтересовался Громов, явно занятый собственными мыслями.
– Менты, кто же еще? Мусора.
– Мусора? Ты сказал это так, словно подал в отставку.
– Наверное, так оно и есть, – буркнул Костечкин. Фраза вырвалась у него сама по себе, раньше, чем он успел ее обдумать, но захотелось повторить с неизвестно откуда взявшейся убежденностью: – Так оно и есть.
Громов бросил на спутника испытующий взгляд:
– Да ты не дрейфь, лейтенант. Все обойдется. Трупы спишут на криминальные разборки, ты тут не при делах. – Помолчав, он продолжал уже другим, озабоченным тоном: – Лишь бы Леха впопыхах с насиженного места не снялся. Это единственное, чего я опасаюсь.
– Да на Катка уже раз десять покушались, и все без толку, – сказал Костечкин. – Менты понаедут? Пусть наезжают. Убитых гражданин Бреславцев, разумеется, в глаза никогда не видел, и вообще он мирно спал, пока возле его офиса какие-то нехорошие люди между собой отношения выясняли. – Костечкин покачал головой. – Нет, пока Леха бандитствует, деньги у него всегда водятся, а пока есть деньги, все вопросы с нашей конторой порешать можно. Вот и выходит, что он в своем офисе, как тот Бен Ладен в катакомбах. Хрен выкуришь.
– Молодец, что напомнил.
– Про Бен Ладена?
– Про то, что самое время перекурить.
Громов сунул в зубы сигарету, окунул ее в пламя зажигалки и с наслаждением затянулся. Стекло с его стороны было опущено, поэтому сигарету курил в основном встречный ветер. Крошечные искры улетали во тьму. Каждый новый рой этих рубиновых светлячков рождался лишь для того, чтобы тут же сгинуть без следа. Костечкин вдруг вспомнил, что примерно треть его жизни уже прожита, остальные две трети пройдут неизвестно как, и шмыгнул носом.
– Слушай, Олег, – сказал он, пошуршав рукой, укутанной в полиэтилен. – У тебя можно до утра перекантоваться? Мне в нашу общагу нельзя – моментально заложат.
– Я один живу, так что без проблем, – просто ответил Громов. – Завтра позвонишь на работу и скажешься больным. А рану тебе моя дочка обработает, она медучилище когда-то закончила. К ней-то мы и путь держим, кстати говоря. Уже почти приехали.
Громов резко крутанул руль вправо, и машина вылетела из подворотни на магистраль. Он спешил к Ленке, чтобы не пропустить телефонные переговоры с вымогателями, и забыл об осторожности. Подрезав троллейбус, «семерка» помчалась дальше, но за ней, возмущенно завывая сиреной, тут же устремился желтый «уазик» с фиолетовой мигалкой на крыше. Наверняка в городе объявили перехват, и нарушивший правила движения автомобиль привлек внимание милиционеров.