Даю уроки
Шрифт:
– Пошли к машине, - сказал Захар.
– Водителю отдадим твой жетон, и он вмиг притащит чемоданы, вон их уже везут. Давай жетон. О, ты не знаешь еще, что у меня за водитель! Джигит! Озорник! Кудесник по части что достать!
– Туркмен?
– Почему? Алексей. Русский паренек. Ярославский, кажется. Здесь у нас кого только нет, всех городов и весей посланцы. От своего зачина так складывался город. Российские, закавказские, заднепровские, уральские невезуны сбегались. Армяне сюда бежали через Каспий от спровоцированной резни, и тогда же, при царизме, сюда, между прочим, ссылали проштрафившихся армейских офицеров. Пестрое сообщество. Но знаешь,
– С неба огонь, земля сотрясается - славное местечко.
– Но зато - смелые люди.
– Да, вот и я сюда прибежал.
– Не о тебе речь. Я и не подумал. Ты из другого теста, - засуетился Захар, длинный, нескладный, в наряднейшей, иностранного происхождения светлой тройке. А все равно, как ни наряжайся, а крестьянская родовая широкая кость из любого кроя свой крой покажет. Он был крепко скроен, наш Захар, русоволос, простодушен, простецкий совсем парень, хоть и в ранге чуть ли не заместителя министра иностранных дел. И только глаза, небольшие, тоже крестьянские, - из глубины синева, - только глаза у него светили каким-то таким сильным светом, когда и ум в человеке угадываешь, и надежность угадываешь, а надежность в человеке всего дороже.
Алексей, бойкий, веселый, усмешливый, в черноту загоревший, с глазками в таком прищуре, что не углядеть было, что там в них, - вмиг добыл чемодан Знаменского, притащил, явно гордясь, что они такие заграничные, такие кругосветные.
– А чемоданчики-то, Захар Васильевич! А! Не верил вам, когда рассказывали, а теперь поверил. Знавали небось и "мерседесы", и "шевроле" с "люкс-фордами" в придачу. Заметили, никаких наклеек? Нынче не носят. Кофр по коже, по шрамам на ней свой ранг показывает. И еще вот замки с цифровыми комбинациями. Дипломатические кофры!
Тараторя, укладывая чемоданы в багажник старенькой "Волги", Алексей зорко поглядывал из своих прищуров на Знаменского, устанавливая для себя и его собственный ранг. Ну, чемоданы что надо, а сам каков? А сам этот приезжий, из легенды, между прочим, товарищ, тоже был что надо. Тянул! И дело не в том, что одет во все заграничное. Нынче это не диво. В субботу, на толкучке, за час, если, конечно, повезет, можно раздобыть и эти штанята фирменные, и эту гонконговскую рубаху с погонами, которые, отстегни их, могут рукава держать. Удобная штука. Материальчик такой, что потей под ним сколько угодно, а пот не проступит. Ветерок чуть дунул, а тебе прохлада. Нет, этот тянул сам по себе, хотя и одежда тоже роль играла. Алексей сказал:
– Рубашечка у вас ну прямо для наших мест! В Гонконге брали?
– Какая осведомленность, - улыбнулся Знаменский широко, приязненно, выложился для этого малого, еще не зная, как всякий приезжий, кому как себя подавать, и уже не умея, - в растерянности жил, - оценивать человека с первого взгляда, даже полувзгляда, а умелость эта, наука эта им вроде бы была освоена, и давно. Все разлеталось, потери ощущались по всем линиям, он растерялся перед жизнью и знал, что растерялся. Стал путаться: не то
– Ты куда смотришь?
– спросил Захар. Они уже ехали по шоссе от аэропорта в город, по изнемогшей от жара асфальтовой полосе, пролегшей извивами между домами-новостройками, в которых слепили, будто плавились, стекла.
– Не смотри пока, вот въедем в город, на проспект Свободы, там тебе понравится.
– Не буду смотреть, - сказал Знаменский и поглядел на эти дома-коробки, на землю вокруг, такую же древнюю, как та, еще стоявшая в глазах.
– Не смотри, не смотри, сейчас грянет город.
– Уже успел влюбиться в свой Ашхабад?
– Знаешь, а в нем что-то есть. Привораживает. Многие так считают. Но, конечно, тебе, понаглядевшемуся...
– Мы товарищу покажем такие уголки, - оглянулся Алексей, сверкнув молниями прищуренных глазок, - что... А как вы насчет дам?
– Алексей!
– строго одернул его Захар Васильевич, не шутя рассердившись.
– Ну бабник, спасения нет!
– Это точно, разные мы, - сказал Алексей.
– А в общем-то, все мы бабники. Только один маскируется, тихарит, а другой - душа нараспашку.
– Ты на что намекаешь, это кто же тихарит?
– Захар Васильевич даже покраснел от негодования.
– Не о вас речь, Захар Васильевич, начальство вне подозрений. Да вам, дипломатам, и нельзя.
– Что - нельзя?
– спросил Знаменский.
– Все нельзя. Закованный народ. А чуть что, на коллегию.
– Это так, - и усмехнулся и погрустнел опять Знаменский.
– Это уж точно.
– Дамы, дамы, погубят они нас, - сказал Алексей, старательно крутя баранку, обходил как раз пылящий и зловонный самосвал.
– Это уж точно!
– повеселел Знаменский. Нравился ему этот парень.
– Но, Алексей, об этом догадались еще задолго до вас.
– А мне какая разница, что кто-то догадался, главное, что я сам догадался. Но поздно. И наука не впрок. Третий раз развожусь.
– Вот такой он у нас, - сказал Захар Васильевич.
– Ох, Алексей, займусь я тобой!
– А нас учи, не учи, а мы такие, какие есть. Характер - штука железная. Верно говорю, Ростислав Юрьевич?
– Железо гнется, утверждают.
– Не знаю. Я бы рад согнуться, а смотрю, и опять занесло. Куда, кричу, куда ты меня тащишь?!
– это я характеру своему, а он знай себе тащит.
– И затаскивает в очередной шалман, - сказал Захар Васильевич. Погибнет, честное слово. Спасибо, хоть пьет только по выходным.
– А в другие дни водителю нельзя, - сказал Алексей.
– А как же характер?
– спросил Знаменский.
– Так я же не пьяница, у меня в другом вопросе катастрофа.
– Ну, понял, ясно. Каждому свое.