Даю уроки

Карелин Лазарь Викторович

Сидели, молчали "мгимошники", вот тут, на краю грозной пустыни, в райском садике у фонтанчика.

И тут, в глубине этого садика, кто-то квакающе вздыхал, какая-то квакушка-кукушка завелась.

– Ну и кем ты у нас в Ашхабаде будешь работать?
– прервала наконец молчание Нина.
– Меня зарыли в бумажках. Визы, визы, визы. Сбегать собираюсь. Зовут и туда, и сюда, и даже в университет преподавать английский. Нет, учить - это не для меня. Сбегу к геологам. Вот увидишь, Захар, сбегу. У нас тут, Ростик, везде все время что-то ищут. Нефть, газ, золото, серу. Все время что-то прокладывают. Каракумский канал

за тысячу километров ступил, нефтепроводы тянут, дороги, по трубам провели воду в Небит-Даг, а сейчас ведут в Кара-Калу, в сухие субтропики. Представляешь, что там будет, когда туда придет вода? Я побывала там разок. Рай земной! Гранатовые деревья, грецкие орехи прямо над головой. Виноградники, где выращивают сотни сортов, и горы, горы. Ты теперь свободный, Ростик, рвани туда.

– Приграничный, кажется, район?
– спросил Знаменский и свел плечи.

– Да, - сказал Захар. Он осуждающе глянул на жену.
– Я тебе сбегу! Визы, визы! Кому-то надо и на визах сидеть.

– О, ты человек долга! Вот дал себя загнать в это пекло!

– Кому-то надо и здесь работать. Здесь сейчас боевой участок. И разве нам плохо здесь, Нина?

– Нам не плохо здесь, Захар.
– И она тоже свела плечи.
– Так куда же его?

– С учетом всех обстоятельств... Прикидывали, прикидывали... И если учесть интересы дела...

– Да ты не тяни, дипломат!
– рассердилась Нина.
– Куда его?

– Я телеграфировал Ростику, он знает.

– Подошла работа?
– быстро глянула на Знаменского Нина.
– Я что-то краем уха слышала и ничего не поняла.

– С учетом всех обстоятельств...
– сказал Знаменский, пытаясь улыбнуться.

Теперь ей можно было смотреть на него, она его о деле расспрашивала, и она смотрела, ловя всякий жест, вот улыбку эту жалкую, кляня его в душе и жалея, ненавидя и жалея, - ну что с собой сделал дуралей - ну вот улыбается, жалкий-прежалкий, а все-таки и сейчас красивый, нет, не красивый, не красавчик, а просто смотреть на него приятно, - открытый он, синеглазый, улыбчивый и, если знать, беззащитный. Она многое о нем знала. Она догадывалась, что он из тех, которых ведут за ручку. Мама вела, жена повела, дружки тянули в разные стороны. Но жилось легко, празднично даже, и он не научился вырывать руку. До поры до времени так жилось. А вот теперь...

– Куда же все-таки теперь-то тебя за ручку привели?
– спросила она, не умея быть милосердной, так изныла душа, глядя на него.

– Он будет у нас референтом, - сказал Захар.
– Точнее, переводчиком. И у нас и в республиканском ССОДе, благо наши конторы в одном здании. Нам и им давно нужен был квалифицированный переводчик и именно мужчина, а не дамочки эти, чик-чирикающие. Восток все-таки сюда тяготеет, Азия здесь. Иной иностранец просто понять не может, как это в его номер входит женщина, а потом по стране с ним мотается. Он начинает, так сказать, вибрировать.

– Объяснил. Смотря какая женщина. У меня бы не повибрировал.

– Но не бить же всех наших гостей по щекам.

– Словом, как я поняла, слуга двух господ?

– А что тут плохого?
– Захар весело подмигнул приунывшему другу.
– Ты смотрел, Ростик, по телеку пьесу Карло Гольдони "Слуга двух господ"?

– Мы еще в Москве с Леной эту пьесу вспомнили.
– Знаменский ссутулился, отвечал не

поднимая головы.
– Да, да... А все-таки доконало меня это виски. Прав ты был, нельзя пить в такую жару.

– Сейчас отвезу тебя в гостиницу. А хочешь, укладывайся прямо здесь, в саду. Через минуту будет тебе раскладушка. Такой перепад температур, тут и без виски притомишься.

– Нет, нет, я в гостиницу, там, кажется, неплохо.
– Знаменский поднялся, развел плечи.

– Представляешь, - глянул на жену Захар, - едва администраторша его увидела, как тут же предоставила "люкс".

– Представляю. А ты как думал? Ведь это же Ростислав Знаменский!

Слова - что слова?
– важен голос. У женщин всего важнее голос, каким они произносят свои слова, рождающие часто совсем пустенькие, скользящие фразы. Но - голос.

– Нина, - тихонько окликнул жену Захар Чижов.

– Что - Нина? Трудно ему здесь будет, вот я о чем подумала. Зря ты его сюда вытащил.

– Но здесь мы, его друзья. А где-то же надо ему работать.

– Трудно, трудно ему здесь будет, - сказала Нина, упрямясь и как-то вдруг постарев; вокруг губ, оказывается, у нее множество угнездилось морщинок.

Знаменский слушал своих друзей, мужа и жену, молчал. Он в звук отлетевший Нининого голоса все вслушивался, не умея понять, отчего такая тоска на него навалилась, еще безысходнее, еще беспросветнее. Он вслушивался и в эти постанывающие звуки, идущие из глубины сада, из самой земли. Тоскливые звуки.

– Поехали, Захар, - сказал он.
– А то и сам доберусь, отвыкать надо от машины.

– Зачем же, пригони сюда свою, - сказала Нина.

– Не подойдет, пожалуй. У меня "мерседес".

– Да, пожалуй, не подойдет. И "люкс" тоже. Я подыщу тебе комнату на частной квартире. Поручаешь?

– С окном в сад?

– И даже на горы.

– Согласен, Ниночка.

– Ты только не горюй, не вешай нос.

– Согласен, не буду.

– А я сбегу. К геологам. Вот увидите!

Знаменский и Чижов вышли за калитку, пошли к машине.

– Не может забыть нашего мальчика, - шепнул Захар, оглядываясь, рукой помахав жене.

И она от калитки махала, вдруг оживившаяся, вытянувшаяся, откуда-то взявшийся ветер подхватывал ее легкое платье. Она крикнула:

– Ростик, не исчезай! Эй, "слуга двух господ", приходи обедать!

– Да, да, - сказал Захар.
– Хоть каждый день, Ростик. Так и заживем. Славно заживем. Верно?

– Верно.

– Что еще человеку надо, когда рядом друг институтский? Ничего больше не надо! Садись, поехали. Я отпустил Алексея.

– Можно, я сяду за баранку? "Права" у меня не отобрали.

– Садись, правь. Ты, кажется, чуть ли не гонщик?

– Чуть ли.

Мягко стронулась машина, покатила.

И странное дело, чуть взялся за баранку, как отлегло, как разжалась тоска. Но словечко это в него вцепилось: "чуть ли... чуть ли..." - всю дорогу его твердил про себя, прислушиваясь к указаниям Захара, куда свернуть. Вел машину осторожно, как пожилую женщину в танце. Ладони помнили другую машину, - ладони, ноги, спина. На той бы рванул, повиражил бы сейчас, с той он был слит, продолжался в ней. А эта старушка все не туда норовила ступить, что-то тряслось в ней, похоже, она стеснялась гулкого стука своего затревожившегося сердца.