Де Рибас
Шрифт:
– Три миллиона на ветер, а солдата в могилу – вот и весь Персидский поход! – воскликнул граф. – А вот как отменно шагает юный Бонапарт! – Он стал в воздухе чертить воображаемую диспозицию. – Альпы обошел, будто вовсе нет. Горы в карман спрятал. Войско затаил в правом рукаве своего мундира. Только начал – и сразу Гордиев узел тактики! Австрийцы в кабинетах – а у него военный совет в голове. В действиях свободен, как воздух! Герой. Чудо-богатырь. Колдун.
Он надолго замолчал. Отведал киселя на вине. Продолжил:
– Ежели Бонапарт сохранит присутствие духа – будет победителем. Но ежели бросится
Рибас слушал фельдмаршала с восхищением – ведь он говорил о прямом враге императрицы! И как свободно и восторженно!
Марк Портарий собирался везти в Шклов, в кадетский корпус, своего приемного сына, и Рибас доверил ему Мишу. Провожали их за Очаковскую заставу. Лиза была весела, обещала на следующий год непременно приехать в Шклов, и только когда коляска, а следом за ней подвода с поклажей скрылись в редкой осенней пыли, она разрешила себе поплакать. Адмирал простился с Мишей за руку, как со взрослым, без нежностей, правда еще в Одессе они на прощанье обнялись, и Миша шепнул по-французски:
– Приезжай ко мне с мамой.
Что он мог ему ответить? И кого тот имел в виду? Лизу? Эти два года адмирал неизменно платил ей за воспитание Миши. На что она будет жить теперь? Рибас попробовал дать ей премиальную тысячу, но она все поняла, отказалась, сославшись, что купцы приводят к ней своих чад для обучения хорошим манерам и платят – ей хватает. Роман Лизы и де Волана имел странный сюжет. На людях они не разговаривали друг с другом, казалось, и знакомы не были. Но иногда адмирал не мог найти инженера по какому-либо делу, и его адъютант говорил многозначительно:
– У Франца Павловича двухдневные каникулы на греческом форштадте.
Растущий город требовал свое. То ему нужен был пакгаузный инспектор, то гаванмейстер, то столовые деньги для карантина. На строительстве крепости работал и каторжный, и беглый люд. Надо было положить конец самозванным лекарям, и в городе открыли первую аптеку Якова Шуманского и взяли обязательство, чтобы все снадобья не отпускались без освидетельствования штаб-лекаря, а цены были умеренными. Из столицы вдруг пришел ордер на учреждение в Одессе цензуры – одно духовное и два светских лица должны были просматривать привозимые из-за границы книги.
Открылась распря между российскими и иностранными купцами. Первые требовали устраивать ярмарки, на которых и определялась бы сама собой цена товаров. Вторые ратовали за устройство биржи. Еще весной ордером Зубова городу разрешили выводить из порта пшеницу без ограничения. А к осени подсчитали: за год в одесскую гавань пришло 86 судов, отошло 64. Капитаны восемнадцати судов просили о зимовке в одесском порту. Коммерческие обороты так возросли, что знать цены в Константинополе и на Средиземноморье стало и необходимым, и выгодным. Российским купцам объясняли: биржа будет выгодна для всех. Но те отмахивались:
– Иностранный одесский негоциант с иностранным капитаном всегда скорее сговорится. Мы их языка не знаем, а, значит, будем в проигрыше.
Они присылали к де Волану и Рибасу депутации, протестовали против открытия биржи и грозились подложить к ее открытию свинью. И все-таки утром тринадцатого октября возле дома купца и коллежского
– А что это оркестр с утра?
– Полицмейстер умер, – отвечали им.
– Если бы полицмейстер умер, то оркестр бы побольше был, а музыка повеселее.
– Нет, это чуму отгоняют. Видите – трубы в сторону Турции повернуты.
Рота синекафтанных с красными отворотами гренадер при ружьях выстроилась к крыльцу в две шеренги. От редкого солнечного луча из-за низких туч вспыхивали гренадерские медные бляхи, гербы, вензеля. Барабанная дробь посыпалась так, что воронье испуганно кинулось к мусульманскому кладбищу. Магистрат в полном составе, господа купцы, господа торговцы, господа иностранные негоцианты – все ощутили легкую слабость в ногах, когда полковник от артиллерии Граве подал сигнал: выхватил шпагу – и с крепостных батарей загрохотали пушечные залпы. В толпе городского люда теперь уж знали все, но притворялись несведущими:
– Базарных полицейских за взятки сквозь строй погонят.
– Нет. Погонят турка нашего – Кес-Оглы. А строй выстроят прямо до Петербурга.
– Да за что?
– А свинину не ест.
Конечно, всех желающих присутствовать при открытии биржи дом Дофине вместить не смог, поэтому отец Евдоким велел вынести иконы из покоев, поставить их на стулья и расхаживал, махал кадилом, кропил святой водой и благословлял собравшихся. Полковник от артиллерии Граве снова подал сигнал шпагой – и опять забухали в крепости пушки.
Перед членами магистрата, думой и всем честным народом становились один подле другого четверо в серых кафтанах с вызолоченными пуговицами. Это был отставной прапор Масало, греки Патанасий и Петараки, малороссиянин Лагутко. Они готовились к маклерской клятве, и городской голова Андрей Железцов принял от секретаря Зеневича лист с текстом клятвы и, спотыкаясь, начал читать:
– По повелению самодержицы Российской Ея Величества императрицы…
Маклеры обязывались принимать деловых людей каждый день до трех часов, над дверьми иметь табличку «Здесь живет маклер», содержать в порядке шнурованные книги, с купцов, покупающих казенные товары, брать по деньге с рубля.
После ритуала, сопровождавшегося целованием библии, новоиспеченные маклеры стали делом доказывать, что не собираются быть клятвопреступниками, а именно: начали честный, открытый всем глазам и карманам аукцион. Продавалась мебель, предметы дамского туалета, безделушки, табакерки, парики. Первым шел секретер немецкой работы с первоначальной стоимостью в пятьдесят рублей, и публика охотно повышала цену – город нуждался в мебели, ее везли даже из Константинополя. Прапор Масало почему-то стучал деревянным молотком не по аукционному столу, а по предлагаемым горожанам вещам. Секретер выдержал. Но когда жена майора Бицилли, ставшая обладательницей секретера, попыталась открыть его ящики, то сделать этого не смогла, как ни старалась. Маклеры пришли ей на помощь, но с тем же результатом. Посыпались предположения: