Де Рибас

Феденёв Родион Константинович

– Кто же это – они? И что говорили?

– Итальянцы, сеньоры. Они говорили, что ты за что-то должен поплатиться.

Рибас задумался. И предложил:

– Невзначай скажи Руджеро, что ты со мной виделась. Но у меня совершенно нет времени. Я скоро снова уезжаю.

Он проводил Сильвану до извозчика и пошел через Неву по мосту, продуваемому ветром со снегом. «Конечно, смерть Кумачино они связали со мной, – думал он. – Наивно полагать, что они оставят меня в покое. Но открыто обвинить Руджеро в соглядатайстве нельзя. Нет доказательств. Да и быть замешанным в такой истории – чересчур опасно. Найдется немало охотников меня же и обвинить во всем».

Когда Рибас был

в армии, Екатерина встречалась с австрийским императором Иосифом II в Могилеве, он тайно приезжал в Петербург под именем графа Фалькенштейна. Высокая политика вершилась, пока новоселицкий полковник выкраивал деньги на драгунские шляпы. Заручившись поддержкой Иосифа, Екатерина, по настоянию Потемкина, отказалась от подготовки Персидского похода. Потемкин лелеял мысль о присоединении Тавриды и Кубани к империи. Об этом Рибас знал из разговоров в Эрмитаже, и, верно, сподручные Руджеро дорого бы заплатили за такие сведения.

Уже семь лет Россия не вела изнурительной войны. И, как следствие, дворянство обуяла страсть к заграничным путешествиям. Но не для всех они заканчивались благополучно. В Лозанне от чахотки умерла двадцатилетняя жена бывшего фаворита Григория Орлова Екатерина Зиновьева. Конечно же, в салонах заговорили об отравлении, самоубийстве, удушении. Один Григорий Орлов был неутешен, вернулся в Петербург, где пошли сплетни, что самый вероятный отец Алексея Бобринского часто закрывается в своей спальне, глотает бриллианты и сходит с ума.

Во время очередного обеда у Бецкого, когда обсуждали странности парижской моды и разные способы рвать зубы в российских деревнях, Иван Иванович объявил:

– Я получил двадцать пять тысяч и начинаю строить каменный забор вокруг сада кадетского корпуса.

Эта новость дала обильную пищу беседе, ибо архитектор Фельтен как раз возводил многими осуждаемую решетку вокруг Летнего сада. Но тут из дворца вернулась Настя и рассказала о новости поважней:

– Императрица решила отпустить Павла в заграничное путешествие.

Все были поражены.

– Она не отпустила его на войну с турками. Он просился в Новороссию, в Тавриду… – сомневался Миних. – А теперь – за пределы империи? Уж кто будет рад, так это прусский император, кумир Павла.

– А Пруссию и Берлин императрица исключила из его вояжа, – сказала Настя, и Рибас понял, что это связано с концом панинской политики, ориентировавшейся на Пруссию. Настя продолжала: – Он поедет через Псков, Могилев на Вену, через Польшу. Уж курьеров по всему пути отправили.

– А кто в его свите? – спросил Алеша.

– Назначены Салтыков с женой, Юсупов и Куракин. Священник Самборский, – отвечала Настя и, посмотрев на мужа, не преминула съязвить: – Императрица могла бы назначить в свиту и кое-кого из полковников, если бы они осторожнее вели себя с татарками в Тавриде.

Рибас молчал, ибо теперь ревность жены имела под собой почву. Как-то офицеры-французы, состоящие в русской службе, пригласили его в салон певицы Аннет Давиа – женщины незамужней, образованной и очаровательной настолько, что кавалеры звали ее Ми-ми, и это означало: милейшая-милейшая Давиа. Роман с хозяйкой салона начался с ничего не значащих любезностей, но не замедлил вспыхнуть так, что о нем заговорили. Заговорили с завистью. Соперниками Рибаса были и камергеры, и лейб-гвардейцы, и сановный Бибиков, и обер-шталмейстер Нарышкин. Господин полковник беспечно вверил себя Купидону, забыв об узах Гименея. Страсть Аннет была настолько сильна, что она, не выдерживая и краткой разлуки, тайно приезжала к любовнику в корпус, и Рибасу представлялась возможность забыться от мнимых неудач в честолюбивых помыслах и от буднично-затрапезной,

а порой и тяжелой атмосферы в доме на Дворцовой.

Как-то, заглянув в комнаты своего воспитанника и успокоив кинувшегося на грудь борзого пса Анзора, Рибас нашел Алексея Бобринского в слезах.

– В чем дело, мой друг?

Вместо ответа кадет старшего пятого возраста протянул Рибасу бумагу с императорским вензелем в углу. На листе цветной тушью был изображен неведомый Рибасу родовой герб.

– Великолепно. Кому он принадлежит? – спросил Рибас у воспитанника, – и тот протянул ему письмо:

– Прочтите!

Алексей не обращал внимания, что Анзор треплет зеленый мундир брошенный на постель. Взглянув на письмо, Рибас узнал почерк Екатерины. Она писала: «Алексей Григорьевич! Сим письмом дозволяю употреблять присланный герб, который я вам и потомству вашему жалую». Причина слез выяснилась – кадет плакал от благодарности.

В гербе Алексея без труда угадывались части Ангальтского герба матери: красная городская стена с идущим по ней медведем в золотой короне, двуглавый орел посередине и надпись: «Богу слава, жизнь тебе».

– Я сегодня получил еще пять писем, – сказал Бобринский, отгоняя Анзора, принявшегося лизать его лосины.

– От кого, если не секрет?

– От ее величества, – сказал сын о матери, а мать в письме обращалась к сыну: «Алексей Григорьевич!» – и вот, что она писала: «Известно мне, мать ваша была угнетаема разными неприязнями и сильными неприятностями, по тогдашним смутным обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 числа апреля 1762 года…» Не затуманились ли и глаза матери, когда она писала: «Как вы мне вверены были, то я старалась вам дать приличное вашему состоянию воспитание…» Далее она сообщала, что при выпуске из корпуса Алексей сможет получать проценты со своих многотысячных сумм, положенных в банк Воспитательного дома, а через десять лет станет распоряжаться и всем состоянием.

Конечно, Рибас понимал, что откровенность Алеши вызвана минутой, в которую он его застал. Находясь в корпусе на особом положении, он не имел настоящих друзей или юношеских привязанностей. Да он и не искал их. Мальчишеское обожание Рибаса давно кончилось. Господин полковник теперь был при нем всего лишь сопровождающим при выездах из корпуса. Кадет давно уж знал, кто его мать, стал еще более скрытен, подозрителен, да и общение с ханжой-Лехнером не прошло даром.

В этот же день Рибас получил письмо, написанное по-итальянски. Неизвестный просил о встрече в заведении «Берлин» на Невском перспективе рядом с домом купца Озерникова в два пополудни в следующую среду. Не видя причин для отказа, переговорив с негоциантом Бертолотти, заинтригованный Рибас явился к назначенному времени. Зал заведения «Берлин» оказался обставленным добротной мебелью. Над каждым столом висели тяжелые балдахины-шторы, создающие уединенность для тех, кто пришел сюда заключить сделку или обсудить деловые предложения. Аккуратный господин лет сорока в синем кафтане, обшитым серебряным гарусом, встал из-за стола и представился:

– Сеньор Августо, с вашего разрешения.

Сеньор был не только любезен, но еще и смотрел на визави с неподдельным участием и даже печалью, которая объяснилась, когда он сказал:

– Ах, я так сочувствую вам, что вы попали в весьма скверную историю. Более того, я почел бы за счастье для себя помочь вам. Дело – пустяк. Но для вас оно очень важно. Я совершенно случайно стал обладателем бумаг небезызвестного вам покойного Кумачино. В них довольно часто встречается ваше имя.

– В какой связи?