Дебри
Шрифт:
– Сколько заплатишь?
– Доллар, - сказал Адам.
Человек медлил с ответом.
– Плюс провизия, - сказал Адам.
– Еды у меня на всех хватит.
Не сводя с него глаз, мужчина сказал: ладно, оставайся. Потом Адам разглядел, как под растительностью на лице возникает подобие ухмылки, некий зародыш веселья, и вдруг губы раздвинулись, обнажив крепкие, потемневшие зубы, и человек сказал:
– Давай, тащи сюда свой харч, да не жалей, сынок. Сегодня приготовим настоящий ужин на всех, сынок.
Адам мельком увидел лицо женщины. Она смотрела на него, и глаза у
Вечером, после ужина, Адам завернулся в свои одеяла и прикорнул у стены. Мужчина - которого, как выяснилось, звали Монморенси Пью - улегся на кровать в дальнем углу, за печкой, кровать, сооруженную из стволов молодых деревьев, подпертых с двух сторон стенами хижины, а с третьей - торчащим из пола столбом, сверху были навалены более тонкие и гибкие ветки и прутья. Мужчина уже храпел. За ужином он выпил три жестяных кружки виски.
Адаму не спалось. Он открыл глаза и бездумно наблюдал за женщиной, которая напоследок перед сном возилась у печки, наливала воду в глиняный кувшин. Она нагнулась, и внезапно он увидел в профиль её лицо на фоне мерцающих углей.
Он и раньше видел это напряженное лицо, мертвенный, землистый цвет кожи, сломанный зуб. Но разве сейчас это имело значение? Разве что-то имело значение в великой пустоте мира, если ему довелось увидеть покой и чистоту женского лица в розовом свете угасающего очага?
Потом женщина отвернулась. Как будто у него отняли воспоминание.
Он закрыл глаза. Совсем некстати, но настолько ясно, что перехватило дыхание, он увидел Овечку - бедную Молли Овечку - увидел, как под весенним вечереющим небом, под любопытными взглядами падала плеть. Он подумал о дырявых, перекрученных чулках на худых ногах, о ступнях в грубых ботинках, косолапо подвернутых внутрь, подошвами кверху.
Он стал гадать, что с ней потом стало.
Что её ждало? Увел её кто-нибудь оттуда? Утешил ее? Омыл ли тело, оскверненное плетью и всеми этими годами жизни? Подложил ли подушку под голову, чтобы легче ей было уснуть?
Он спросил себя: а что если сам он сделал бы все то, о чем подумал? Он представил, как лежит в какой-нибудь лачуге вроде этой, в густой лесной чаще, вдали от мира, и украдкой глядит на Молли - Молли Овечку, - когда она наклоняется в темноте, и профиль её выделяется четким силуэтом на фоне мерцающих углей.
Его охватило странное волнение. Он затрепетал, как будто на пороге открытия. Но открытие, понял он, касалось не Молли Овечки. Хотя и её, в той мере, в какой Молли Овечка являлась частью окружающего мира. Потому что это было открытие о мире. О мире в целом. Не об уходе от мира, а о самой природе мира. Он был на грани того, чтобы облечь эту истину в слова.
Но неожиданно уснул.
Когда он проснулся, день был в разгаре, и в хижине было пусто. Не вылезая из-под одеяла, он огляделся, в очаге громоздились обугленные поленья и пепел, стол из огромной бочки, давно не метеный пол, засохшая глина в щелях между досками, сухие листья в углу, словно занесенные ветром. Единственный свет проникал из приоткрытой двери. Снаружи стоял яркий полдень, но внутри жилище напоминало
Он встал, нашел воду в деревянной кадушке, напился с помощью черпака из бутылочной тыквы, лежащего на табурете, потом ополоснул лицо и руки. Вытерся полой рубашки. Он увидел кусок хлеба, лежащий прямо на деревянном столе, и немного бобов в деревянной миске. Он съел все, что нашел. У него разыгрался страшный аппетит. Он чувствовал себя отдохнувшим, был уверен в себе и полон сил.
Он вышел под яркое утреннее солнце. Никого. Он увидел своих лошадей, привязанных к дереву в нескольких ярдах от дома, где он оставил их накануне. Подошел к фургону, порылся и достал мешок бобов, полдюжины банок тушенки и банку леденцов из патоки. С этим грузом направился к дому и дошел до двери, когда из-за угла появилась женщина. Она остановилась под дубом в той же позе, что и накануне, когда он впервые увидел её. Она держала в руке несколько цветков фиалки.
Адам остановился.
– Доброе утро, - сказал он.
Она облизала губы и, как будто с усилием, произнесла:
– Доброе.
Он увидел, что взгляд её прикован к продуктам у него в руках.
– Простите, - сказал он, - я просто...
– Он замолчал, смущенный этим взглядом.
– Я хочу сказать...
– сказал он.
– Надеюсь, вы не возражаете. В том смысле...
Он не мог продолжать под немигающим, невыразительным взглядом, направленным прямо ему в лицо. Что-то похожее на чувство вины лишало его слов. Как будто именно он, в результате великой мировой путаницы, повинен в тусклом полумраке, грязи и нищете, царивших за этой дверью, и все, что он теперь сделает или скажет, будет постыдно и неискренне; и даже эти подарки только усугубят, а не облегчат его вину.
Она снова перевела взгляд на то, что он держал в руках.
Потом он сказал через силу:
– Мне это не нужно. В том смысле... У меня есть еще.
Глаза её не мигали.
– Если вы возражаете...
– не выдержал он с отчаянием.
– Нет, - сказала она вяло и опустила взгляд на фиалки, как будто увидев, до чего они тут неуместны.
Он шагнул в дверь. Огляделся, куда бы положить продукты. Только не на виду, посреди пустого стола. Он свалил их в темном углу, где лежали сухие листья, - торопливо, как будто боясь, что его застукают. И выскочил на улицу.
Женщина стояла под дубом, склонившись к самой земле. Наверное, в той же позе она была и вчера перед тем, как распрямилась, и он её заметил. Он пошел к ней и остановился в двух шагах, сбоку. Он не мог понять, чем она занята. Она повернула голову и взглянула на него через левое плечо.
– Я думала, вы собираетесь этим торговать, - сказала она.
– Продавать солдатам.
– Да, - сказал он.
Она продолжала смотреть.
– В том смысле, что у меня ещё есть на продажу, - сказал он.