Дебри

Уоррен Роберт Пенн

Она не отводила взгляда, как будто упрекая за глупую неловкость и лживые слова.

– В смысле, - выпалил он, - ну просто, пусть у вас будет. Все равно я не торгую бобами.

Она отвернулась и занялась своим делом. Согнувшись в три погибели над голой землей, среди прошлогодних желудей она ставила фиалки в чашку с водой. Чашка, заметил он в изумлении, была фарфоровая, белая фарфоровая чашка. Тонкая и очень хрупкая. Она ставила в неё фиалки с большой осторожностью. Чашка стояла на небольшом овальном холмике, длиной

не более двух футов и невысоком.

– Красивые фиалки, - сказал он.

– Последние, - сказала она, не поднимая глаз.
– Пришлось за ними в лес ходить, еле разыскала.

Он помолчал, потом сказал:

– И чашка красивая.

– И впрямь красивая, - подтвердила она своим ровным, бесцветным голосом, так и не взглянув на него.

Она воткнула в букет последнюю фиалку и оглядела работу.

– Другая, - сказала она, - была ещё красивше.

– Другая кто?
– спросил он.

– Чашка другая, - сказала она.
– С нарисованными цветами. Розами, кажись. Я её нашла. Как и эту нашла, - она тронула чашку указательным пальцем, - в доме, где мы прятались.

– Прятались?

– Ну да, - сказала она.
– Прятались. Он был порушенный. Дом, то есть. Погоревший, вот-вот рухнет. Но чашка, - сказала она, - чашка стояла себе. Ни щербинки, ни трещинки, и эти цветы на ней нарисованные.

Она помолчала, указательный палец водил по краю чашки.

– Но он вернулся из леса, - сказала она потом.
– Это уже после того, как мы нашли этот дом, где можно поспать и спрятаться. Это был первый день, когда я поставила сюда чашку. Когда нашла фиалки. Я поставила фиалки в ту чашку, вот здесь, и тут он вышел из леса. Оттуда, - она указала на просвет за расщепленным молнией буком с высохшей вершиной.

Адам посмотрел в просвет. Там было тихо, ничто не нарушало утреннего покоя. Наверное, сейчас около полудня, подумал он. Лес в это время молчит.

– Я стояла у двери, - говорила она.
– Принесла фиалки, самые первые, и стояла вон там, смотрела на них. Он меня не видел. Подошел и увидел фиалки в чашке. И...

Она замолчала. Указательный палец двигался по краю белой чашки, тихо-тихо, туда-сюда.

– И что?
– спросил он.

– Ну, замахнулся ногой, - сказала она.

Он ждал.

– Это была правая нога, - сказала она.

Помолчала.

– Потом ударил, - сказала она.

Неожиданно взгляд её метнулся к нему. Это был взгляд настолько яростного, беспощадного сопротивления, что он отшатнулся.

– Черт!
– вскричала она в гневе, направленном на него, Адама Розенцвейга.
– Черт возьми, не пяльтесь на меня так, - кричала она.
– Он не мог сдержаться! Черт, да на него просто накатило, и он не мог сдержаться.

Она подождала; потом сказала:

– Но, наверно, тогда я этого не понимала. Ну, что он не мог сдержаться.

Она поглядела на

чашку.

– Он подошел ко мне, - говорила она, - а я чую - убила бы, или ещё чего. Будь у меня винтовка или ещё чего. Он прошел мимо, будто меня там не было, прошел в дом. Я убежала в лес. И повалилась в траву. Как раз там, где в тот день нашла первые фиалки. Лежу и думаю - хорошо бы помереть. Дотемна пролежала. Потом вернулась.

– Огонь не горел. Я слышала, как он дышит и храпит. Даже не пожрал. Пил, пил из кувшина, пока не свалился. Валялся на полу, ну и пусть, думаю, валяется. Во как, думаю, тут бы и воткнуть в него ножик-то, пока не соображает. За то, что разбил чашку. Но не воткнула.

Она тронула, поправляя, фиалки.

– Так и не воткнула, - говорила она.
– Легла в темноте на койку. Закрыла глаза. Но чуть погодя встала. Подложить ему что-нибудь под башку. И укрыть.

– Почему?
– спросил он.

Она ошпарила его взглядом, таким же оправдывающим и гневным, как несколько минут назад. Потом сказала:

– Так я ж говорю. До меня вдруг дошло, что он просто не мог сдержаться. Не мог не разбить чашку.

Она помолчала.

– Есть вещи, которые невозможно выдержать, - добавила она.

Она нахмурилась, потом сказала.

– Я могла догадаться. Что он не сможет выдержать. Когда он умер...

Она замолчала. Поглядела на чашку, потом на холмик под чашкой.

– Кто?
– спросил Адам.

Она подняла на него взгляд, в котором сквозил укор за его тупость, или забывчивость.

– Мальчик, - сказала она.
– Ему было два года, и он умер.

Она смотрела на землю. Палец её опять заходил по краю чашки. Он слышал её дыхание. Мало того, он и свое слышал. Под сенью дуба померк полуденный свет.

– Он, - сказала она.

– Кто?
– спросил он.

– Он, муж, - сказала она, - он не мог молиться за мальчика - за Джо его звали Джотам37 - за то, чтобы он выздоровел. У него горло распухло, и он задохнулся. Я про Джо. А муж мой, он не мог молиться. Знаете, что он говорил?

– Нет.

– Он говорил: "Мир - не место для молитв".

Она помолчала. Потом сказала:

– И Джо, он умер. А он потом - мой муж - он так и не заплакал. Я ему говорю - ты хоть поплачь. Так знаете, что он мне сказал?

– Нет, - сказал Адам.

– Он сказал: "Мир - не место для слез".

Она встала рывком. Рассеянно поглядела на чашку с фиалками, потом на сияющее солнце.

– Может, и не место, - сказала она.

И сердито обернулась к Адаму.

– Все не так, как нам кажется!
– вскричала она.

И замолчала, пристально вглядываясь в его лицо.

– Вы знали об этом?
– спросила она.
– Но Джотам, он умер. И мы похоронили его здесь. Ему так здесь нравилось. Обожал возиться в земле и играть с желудями.