Дед умер молодым
Шрифт:
Далее автор записки решительно подводил своих читателей к барьеру, который предстояло взять смелым прыжком. Ни с чем другим не сравнишь требования пересмотра всего существующего законодательства.
«А посему полагаем:
Первое. Рабочему сословию должно быть предоставлено полное право собраний, право организовывать всякого рода союзы и другие общества для самопомощи и защиты своих интересов. В такой же мере все означенные права должны быть распространены и на сословие промышленников.
Второе. Забастовки, представляющие собой мирное оставление работы, не
Третье. Личность каждого рабочего должна быть ограждена законным порядком от насилий рабочих-забастовщиков, если, не сочувствуя возникшей забастовке, рабочий присоединяться к ней не желает. Ненаказуемость забастовки для рабочих, желающих в ней участвовать, вовсе не должна означать обязанность примкнуть к ней тех, кто не имеет к тому намерения...»
И наконец, главный вывод, который надлежит особо подчеркнуть.
«...Ни эти мероприятия, ни какие иные сами по себе не дадут желаемых результатов и не внесут успокоения в народные массы, пока внимание правительства не будет обращено на общее правовое положение страны, пока не будут предприняты коренные реформы, о которых высказывалось уже русское общество в лице ряда представителей и общественных групп. Действительно, лишь при других условиях государственной жизни, при гарантиях личности, при уважении власти к законам, при свободе союзов различных групп населения, связанных общим интересом, законное желание рабочих улучшить свое положение может вылиться в спокойные законные формы борьбы, которые могут только содействовать расцвету промышленности, как это наблюдается в Европе и Америке...»
Перечитав последнюю фразу несколько раз, Савва Тимофеевич отметил про себя: «Не больно складно, тяжеловато. Но верно по сути своей... И насчет Европы, Америки подпущено очень даже к месту...»
Дальше, дальше...
«Указав выше на необходимость специальных мер в фабричном законодательстве, мы считаем своей обязанностью заявить правительству, что установление нормальных отношений между рабочими и промышленниками, улучшение быта рабочих, наконец — преуспеяние в России самой промышленности, победа ее на мировом рынке немыслимы без соблюдения еще следующих общих условий:
Во-первых. Установить равноправность всех и всякого перед прочным законом, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем поколеблена.
Во-вторых. Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена всем русским гражданам.
В-третьих. Необходима свобода слова и печати, так как лишь при этом условии возможны: выяснение рабочих нужд, улучшение быта и правильный успешный рост промышленности и народного благосостояния.
В-четвертых. Необходимо введение всеобщего обязательного школьного обучения с расширением программы существующих народных школ и установлением упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален, просветительных учреждений и обществ...
В-пятых. Существующее законодательство и способ его разработки не
Таков сохранившийся в архивах до наших дней документ, который Савва Тимофеевич Морозов замышлял, видимо, как некую политическую платформу после событий
' ЦГАМ, ф. 342, оп. 8, д. 1169, л. 187-190.
9 Января, как некую программу конституционных реформ, направленных против самодержавия. Прежде чем дать ход докладной записке, следовало обсудить ее сначала в кругу пайщиков Никольской мануфактуры, а потом и среди остальных московских промышленников.
Вопрос о вмешательстве государственной администрации в отношения между рабочими и фабрикантами поднял Морозов и в своем выступлении в Московской городской думе. Как гласный Думы, он осудил злоупотребления вызовами полиции в случае забастовок. Речь его, однако, вызвала лишь недоумение у большинства слушателей, для которых такое решение рабочего вопроса было наиболее привычным и удобным.
Права народная мудрость: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...»
Маменька Мария Федоровна приняла сына у себя на Трехсвятительском в зимнем саду. Тут восседали в глубоких креслах ближайшие ее советники, самые доверенные лица: Иван Андреевич Колесников и Александр Михайлович Вагурин. Здороваясь с ними, целуя ручку родительнице, Савва Тимофеевич подавил усмешку: «Чем не римский триумвират... Но вот беда: главный-то триумвир, Юлий Цезарь, представлен, так сказать, в женском роде...»
Однако Цезарь, как ему и положено, оказался грозен.
Без улыбки разжимая бледные губы, едва цедила маменька:
— Умен ты, Савва Тимофеевич, во все стороны умен. Читали мы втроем этот твой трактат или прожект, как уж правильно назвать — и не знаю, читали и диву давались: все-то ты знаешь, обо всем подумал.
Колесников и Вагурин согласно кивали, сохраняя на лицах полное бесстрастие.
— Однако, Саввушка,— продолжала Мария Федоровна,— много на себя берешь. Не нашего, не купецкого разума дело — государство переустраивать.
«А, старые песни, — Савва Тимофеевич хотел было возразить: — На то мы и граждане, обязаны за свое отечество радеть». Но сдержался.
Савва Тимофеевич нередко укорял себя в том, что помыслами своими и симпатиями он далек от матери. Понимал, что, будучи людьми разных поколений, не находит ни он, ни родительница общего языка в таких, скажем, делах, как воспитание детей, общественная благотворительность. Но с уважением относился сын к деловым свойствам матери, к несомненной ее торгово-промышленной хватке, к умению находить сложные ходы-выходы, когда речь идет о выгодах и собственной фирмы, и всего сословия. А тут, изволите ли видеть: «Не купецкое это дело — государство переустраивать».