Дефицит

Щеголихин Иван Павлович

Он не сравнивает, он просто видит, что вместе они не могли учиться никак.

— У меня все в порядке, — сказал он сразу, чтобы упредить расспросы.

— Ну и слава богу. Что ты получаешь?

Она не слышит, как шумит у него в ушах, не ощущает, как подкатывает тошнота, все это можно скрыть.

— Дибазол, папаверин. — И сразу в сторону: — Как у тебя на работе, все в порядке?

— В таком порядке, что… — она слабо махнула рукой. — Борьба идет вовсю в связи с этими поборами, так называемыми.

— Давно пора.

— Ты прав, но знаешь как у нас?

Любое начинание надо довести до абсурда. Главный врач объявила приказ: ни духов, ни шоколадок и даже цветы нельзя. Нам все ясно, но как быть с нашими пациентками? Представь себе, написали для них на огромном листе: «Товарищи женщины! Просим не благодарить врачей и сестер». Последнее отнять у персонала — право на благодарность.

Он закрыл глаза — Марину не переделаешь. Как и его тоже. Но сейчас ни спорить с ней, ни убеждать ее он не будет — вредно. Надо пощадить своего лечащего врача.

— И так у нас уже никаких прав, одни сплошные обязанности. Грубость терпеть, хамство, неблагодарность. Нянечки стали самой дефицитной профессией, смешно сказать.

— Как-то надо же бороться.

— Но не так же!

— А ты предложи слово «благодарить» взять в кавычки, только и всего.

Она подумала, он шутит, и рассмеялась, но вышло грубо, потому что он предлагал всерьез.

— Нечего вам прикидываться ангелами непорочными. Ясно же, какого рода благодарность имеется в виду.

— Тебе всегда все ясно. — Она устала, под глазами круги.

— В моем отделении обходимся без поборов — и ничего, живем и работаем. А завелась паршивая овца — выгнали.

— Эта овца тебе еще все припомнит, он уже начал. Ай, да ладно! — она опять махнула рукой, не все можно выкладывать больному, лучше придержать язык. — Катерина просит извинить ее, не может она зайти сегодня, готовится. Второй у них биология.

— Заходить не обязательно, оставь свои этикеты. И щадить меня незачем, я не болен, — сказал он резко. — Что там еще, ведь все равно узнаю?

— Сиротинину тебя показывали?

Тошнило, в ушах шумело, — все идет не так, как ему хочется. Вспомнил вечер, дворника, сигареты, спокойные доводы Катерины, свое ночное кино… Докатилась его семья до ручки. Он в больнице, Катерина мечется, не веря себе, жена удручена, растеряна, — все рухнуло как-то сразу, в один день, от твердыни его ничего не осталось.

— Покажут Сиротинину, обещали.

— Лучше сразу же, в остром периоде.

— Завтра он придет, не волнуйся.

Кто кого щадил, сказать трудно, оба пытались.

Она помолчала, думая о Катерине, о возможности попросить помощи у профессора. Он не откажет Малышеву, тем более в такой ситуации. Острый период не только у отца, но и у дочери, беспомощность их очевидна, а Сиротинин человек благородный. Однако сказать мужу прямо Марина не решилась, она надеялась, что в беседе с профессором он и сам про дочь не забудет.

— Что тебе принести?

Он сказал про бритву, зубную пасту и щетку, подчеркнул «зубную», Марина сейчас в таком трансе, что может принести одежную. Вспомнил про сигареты, но решил не просить — обойдусь. Она погладила его по голове,

сказала, чтобы он спал спокойно, и ушла. Ему стало легче. В беде лучше побыть одному.

Уже в сумерках пришел Борис Зиновьев, по глазам измотанный, но внешне как всегда элегантный, чистенький, в отличном костюме. В представлении Малышева все мужчины-гинекологи холеные, всегда ухоженные, от женского внимания, что ли? И лица пышут здоровьем, как у диетологов по меньшей мере, или у дегустаторов вин, Малышев видел такого в погребке в Ялте. Или потому что в институте завкафедрой был холеный, лощеный профессор Янковецкий, всегда румяный, ровно седой, вернее, как говорили девицы, ровно крашенный, в светло-сером костюме, в белоснежной сорочке, все на нем с иголочки, подогнано, выутюжено, хоть моду с него рисуй. Читал он, кстати, весьма недурно, так ведь и предмет его специфичен. На определенном этапе студенческого развития все, что ниже пояса, куда интереснее того, что выше.

— Здравствуй, старина, здравствуй многие лета! — бодро, громко приветствовал он Малышева, тут же зорко вглядываясь в его соседа. — О-о, Константин Георгиевич, какими судьбами?

У Бориса талант общения. Если принять, что нет в городе человека, который не знал бы или не слышал о хирурге Малышеве, то следовало бы принять, что нет в городе человека, которого не знал бы Зиновьев, если не лично, то уж понаслышке наверняка.

— Значит, Жемчужный туда, — Борис покачал рукой над своим плечом, показывая большим пальцем за спину, куда-то далеко, — а вы сюда? Мир жесток и несправедлив.

Опять же, если их сравнивать, то насколько закрыт Малышев, настолько раскрыт, прямо-таки распахнут Зиновьев. Грани между простотой и бесцеремонностью Борис не ощущал, речевой аппарат его действовал словно сам по себе. Соседу, между тем, стало неловко, он покивал Зиновьеву вежливо и молча, похоже, не узнал его, что Бориса отнюдь не смутило.

— Прихватило, говоришь? — шумно продолжал он, со стуком ставя на тумбочку возле Малышева плоскую синеватую банку с черной икрой. — А у меня лет семь скачет, как даст-даст сто восемьдесят верхнее, а то и двести — и ни хрена, еду на работу да еще сам за баранкой. Больничный не брал ни разу, таблетку проглочу — и в хомут, адельфан индийский или триампур, а ходовые, дибазол, резерпин, раунатин мне уже, что мертвому клизма. Главное, старина, надо на все плюнуть, еще Остап Бендер говорил, — слюной, как плевали до эпохи исторического материализма. Не будь занудой, будь все до лампочки, — и вся терапия, живи тыщу лет, правильно я мыслю, Константин Георгиевич?

Сосед вежливо улыбнулся.

С Борисом Малышев никогда не был особенно дружен, но и во врагах не ходил, Борис как-то умел найти к нему подход, и по причине своего таланта общения оказывался иногда нужен Малышеву. Да и жили в одном доме, Борис к нему заходил, рекомендовал блатных, чего Малышев не любил, но Борис умел так подъехать, что не отвяжешься. Надо ему отдать должное, сам он всегда охотно помогал другим, а коллегам тем более. К тому же, они с Мариной работали в одной, так сказать, системе.