Дефицит

Щеголихин Иван Павлович

Сейчас с ним можно было просто молчать, и то уже хорошо.

— Икру я тебе принес для тела, а для духа тебе нужно побольше юмора. — Борис встал, включил, не спрашивая позволения, свет, запонки его сверкнули лучисто, и снова подсел к койке Малышева. — Я всегда говорил, твоя порядочность не доведет до добра, годы идут, сосуды старятся, а ты в каждой дырке затычка. Бери пример с меня хотя бы, а с меня не хочешь, возьми с другого нашего однокашника, Байрама, к примеру. В отпуск вчера прикатил своим ходом на шестой модели. Он тебе не звонил? Ясно, не успел, гудит на радостях от встречи с альма-матер. Как в сказке, между прочим, живет, и что важно — не прячется.

Шестая модель и для Бориса показатель, некая мета, примета, как и для Катерины, хотя возраст

у них разный, модель не машины, а благоденствия по меньшей мере, жизнеспособности. Малышев не стал ехидничать, как с дочерью, но одинаковость его озадачила, хотя понятие модели сейчас распространено везде, даже у футболистов есть «выездная модель» — не играть, а добыть очко в таблицу.

— Расскажу тебе быль, а потом охотно послушаю, чем ты ее опровергнешь и по каким пунктам. — Борис обратился к соседу: — Послушайте и вы, Константин Георгиевич, я постараюсь в лицах разыграть.

Сосед кивнул, он не узнавал Зиновьева, но уже заподозрил, что он, возможно, из приятелей Жемчужного.

— Жил-был молодой хирург, — речитативом начал Борис. — Окончил он институт в нашей благословенной республике, отработал по совести три года на целине и поехал к себе на родину в один большой-пребольшой и южный-преюжный город. Приехал он туда в пятницу, в субботу родственники вручили ему ключи от кооперативной квартиры, в воскресенье новосел принял за столом сто пятьдесят поздравлений, а в понедельник собрался в больницу, устраиваться на работу. «А что ты подашь главному врачу?» — спрашивают его родственники. «Диплом подам и трудовую книжку». Родственники переглянулись. «Диплом с отличием, — уточнил хирург, — а в трудовой книжке две благодарности». Родственники за голову взялись: «И чему тебя там учили, в этом солнечном Казахстане!» Посокрушались они, посокрушались, делать нечего, и пошли сами — один в горздрав, другой к главврачу, как ходят к почтовому ящику, то есть с конвертами. А ему наказали сидеть и ждать и упаси его боже соваться куда бы то ни было с его дипломом и трудовой книжкой. Скоро сказка сказывается, да и скоро дело делается, умеючи-то. Не прошло и дня, как принят был молодой врач ординатором в хирургическое отделение. И вот он сделал первую операцию, простую, не золотую — аппендицит. Зажил шов первичным натяжением, доволен молодой хирург, а пациент и того более, веселый и бодрый входит он в ординаторскую: «Спасибо, доктор!» — и подает конверт. Засмущался молодой хирург, — там, конечно же, благодарность в стихах, по восточному обычаю, принял конверт, заглянул, а там не одна благодарность, а сразу четыре и все сиреневые, по двадцать пять. Покраснел молодой врач как честолюбивый прынц, из глаз искры посыпались: «Да как вы смеете?!» Побледнел пациент, за живот взялся, вот-вот швы разойдутся. «Извините, — говорит, — завтра добавлю. У хирурга из глаз полымя, из ушей дым, прогнал он нечистую силу вместе с конвертом и ушел домой гордый. Приходит он на другой день в больницу, а с ним никто не здоровается. Отслужил главврач пятиминутку и оставил добра молодца для беседы с глазу на глаз. «Ты, — говорит ему, — коллектив нам не разлагай, микроклимат не порть, а не то можешь обратно ехать в свой солнечный Казахстан». И он-таки поехал обратно — в отпуск. На «Ладе» шестой модели, им самим заработанной. И рассказывает здесь коллегам, что живет он словно в сказке, операции у него все не простые, а золотые, и, рассказывая, время от времени поет песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Можешь мне отрезать язык, хирург Малышев, и переставить куда хочешь, если я хоть в одной детали соврал! Кто-то, понимаешь, ловчит и хапает на всех уровнях, а для нас, понимаешь ли, — борьба с поборами.

Малышев ничего не сказал, да и не нуждался Борис в его словах, он больше для себя говорил. Хочешь — верь его байке, хочешь — не верь, но тогда откуда, спрашивается, появляются у врачей «Жигули»? Сколько лет надо откладывать, честно работая даже на полторы ставки, чтобы накопить шесть-семь тысяч?.. Хотя бы любопытства ради узнать, на какие-такие шиши врач, инженер, продавец, тем более, официант покупают себе машину?

Узнать, чтобы успокоиться, — все у них честь по чести, они вот так и вот эдак терпеливо, кропотливо, а главное, честно сэкономили нужные тысячи. Да вот беда в том, что узнаешь — не успокоишься, только душу разбередишь.

— Золотая орда, — неожиданно сказал сосед своим звучным, хорошо поставленным голосом.

— Как понять, Константин Георгиевич, врачи, что ли, золотая орда? — поинтересовался Зиновьев. — Или, может быть, пациенты?

Старик не ответил, будто про себя сказал, мысленно, и Борис снова обратился к Малышеву:

— Запиши меня, кстати, в свидетели.

Малышев поднял брови — какие еще свидетели?

— Витя-дворник взял справку у судмедэксперта и с милягой Чинибековым подали заявление. Да не в милицию, а прямо в обком. Так и так, дескать, Малышев коммунист, заслуженный врач, а избил простого работягу-дворника.

— Бред собачий, — пробормотал Малышев.

— Бред не бред, а если справка есть, то дело заводится, притом уголовное. Так что, бери меня на подмогу. Ты что, не слышишь?

— Ты из другого… — чуть не сказал «из другого мира». Чего вдруг вылезло, при чем здесь «мир»? Сквозь шум в ушах уточнил: — Из другого подъезда.

— Но я там был и все видел! — настойчиво сказал Борис. — Так и дыши, так и пиши. — И простецким тоном спросил: — Ты что, действительно его звезданул?

Трудно представить, на что человек способен, даже если знаешь его много лет. Или же не хочешь вдуматься. Может быть, в глазах Бориса Малышев как раз такой, что может звездануть и, в данном случае, даже должен?

— Просто отшвырнул от своей двери, а он руками в стекло.

Зачем он оправдывается, непонятно, но необходимость такая почему-то возникла. Жа-алким голосом.

— Зря, надо было врезать. Чтобы не писал заявлений. — Все у Бориса просто, так вот и надо жить. — Короче, учти, я свидетель авторитетный, докажу, кому хочешь, что ты его пальцем не тронул, а он — свинья есть свинья. — Он говорил громко, открыто, будто вдвоем сидели, соседа не было, либо он глухой, либо уже помер, — удивительное свойство. Если бы они оказались с Борисом в автобусе, где людей битком, он бы говорил точно так же.

Однако сосед не помер, он опять неожиданно вмешался:

— Скажите, какое, на ваш взгляд, главное зло сейчас?

— На мой взгляд, — Борис подчеркнул «мой», — главное зло, когда сам не живешь и другим не даешь. А вы как считаете?

— Спасибо, — сказал старик и больше ничего не добавил, не ответил на вопрос Бориса, будто лежит без обратной связи. Или у него тоже открытость, только своя — открытость молчания.

Борис цельный по-своему, всегда готов помочь, выручить и говорит о происшествии трезво и приземленно, как и полагается в этом жестоком мире — врежь ему, а меня в свидетели, что пальцем не тронул…

Он совсем не хотел портить настроение Малышеву, хотя мог бы и предвидеть такой результат, мог бы, но зачем, если по его мнению, чем больше знаешь, тем лучше? Пусть Малышев знает, что в критический момент у него будет поддержка, зачем молчать? Если Зиновьеву подобной мелочью нельзя сорвать настроение, то, значит, и другим нельзя. А информация его важна и нужна.

После ухода Бориса Малышеву захотелось курить да так неотвязно, так стало невмоготу, что он дернул шнурок. Сестры долго не было, наверное, нет у них сейчас тяжелых больных, никто не звонит и они невнимательны. Лампочка на панели горела зеленоватым дьявольским огоньком.

…Борис вслепую идет свидетелем защиты, так же как Чинибеков вслепую идет свидетелем обвинения — двое слепых с разных сторон. А Малышеву нужна очевидная справедливость. «Из унитазов не пить», — очень на него похоже. За этой формулой масштаб его личности и сложность его программы я широта души. Все, разумеется, в кавычках. А если без кавычек — догматик, резонер, дуб. Зато самокритичный. Сосед может сказать о нем — фигура не драматическая, а скорее комическая…

Вбежала, наконец, сестра, сразу на панель взглядом, у кого горит, кому плохо? Испуганная, краснолицая, полная и немолодая.