Декабристки. Тысячи верст до любви
Шрифт:
– Не только Волконская, еще жены Никиты Муравьева и Михаила Нарышкина. Ты их знаешь, – ответил Лаваль.
– У Волконской же ребенок! – повторила Трубецкая свою мысль вслух. – А у Муравьевой – вообще трое детей! Куда же они?.. Как же…
– Детей им, скорее всего, взять с собой не разрешат, – вздохнул ее отец. – Но сами они, как я слышал, готовятся ехать.
Екатерина, слегка отстранившись от него, недоуменно пожала плечами. Взгляд Ивана Степановича был полон одобрения – он считал, что другие жены ссыльных, собиравшиеся поступить так же, как его любимая дочь, поступают правильно, и восхищался ими. Трубецкая же, несмотря на радость от мысли, что в Чите она будет не одна, никак
– Если бы у нас с Сергеем был ребенок, я, наверное, не смогла бы… – пробормотала молодая дама с сомнением. И тут же ее охватила сначала радость, что между ней и ее мужем нет никаких препятствий в виде детей, а потом – чувство вины за эту радость. На глаза стали наворачиваться слезы, но теперь даже отец был не способен понять смятение дочери и утешить ее.
– Их дети остаются с родственниками, о них и без родителей есть кому позаботиться, – мягко возразил он Екатерине. – Хотя я тебя понимаю, конечно же…
Трубецкая в ответ только вздохнула. Понять, что именно она чувствовала, старый Лаваль, несмотря на всю свою любовь к дочери, все-таки не мог – он не был женщиной.
– Тебе пора? Торопишься? – спросил он, видя, что Екатерина совсем расстроилась и от той решительности, с которой она его встретила, уже почти ничего не осталось.
– Да… Мне действительно уже пора. Иначе мы не успеем до ночи доехать до станции, где можно будет остановиться, – виновато развела руками бывшая княгиня.
– Конечно, тогда поспеши! – Иван Степанович еще раз быстро обнял дочь и повел ее к входным дверям. Екатерина на ходу подхватила лежащие на маленьком столике возле выхода дорожный несессер и зонтик и, не оглядываясь, шагнула за порог. Ее путешествие в Сибирь началось.
Экипаж резво катился по улицам и набережным Петербурга, дома, мимо которых он ехал, постепенно становились все более простыми и скромными на вид, но Трубецкая почти не смотрела в окно. Пару раз у нее мелькнула мысль, что было бы неплохо попрощаться с городом так же, как до этого она прощалась со своим родным домом, но молодая женщина с удивлением поняла, что ей совсем не хочется этого делать. Думать о том, что она оставляла позади, ей было уже неинтересно.
Когда последнее каменное строение скрылось из виду и экипаж запрыгал по неровной мостовой городской окраины среди низких деревянных жилищ, Екатерина снова вспомнила слова отца о других женах отправленных в ссылку бунтовщиков, которые захотели взять с нее пример и уехать к ним на каторгу. Неужели они действительно решатся на это и оставят в столице детей? Неужели на это пойдет даже Мария Волконская, которая совсем недавно родила мальчика и так долго и тяжело болела после этого? Это было выше понимания Трубецкой. Она слишком долго предпринимала безуспешные попытки стать матерью, слишком много времени лечилась за границей, и даже после того, как потеряла всякую надежду подарить мужу наследника и смирилась с этим, мысли о детях все равно оставались для нее чересчур болезненными. Если бы ей после всех мучений, робких надежд и жестоких разочарований все-таки посчастливилось родить сына или дочь, она не смогла бы расстаться с ребенком ни при каких обстоятельствах. Даже зная, что в этом случае никогда не увидит отца этого ребенка и не сможет больше разговаривать с ним.
Выехать из Петербурга ей удалось без каких-либо сложностей, которыми ее так пугали столичные чиновники: после проверки всех бумаг ее экипаж свободно пропустили на уходящую вдаль пыльную дорогу. Убедившись, что город остался позади, Екатерина устроилась поудобнее на сиденье и стала смотреть в окно. Бывшая княгиня не строила иллюзий о том, что дальнейшие этапы ее пути пройдут так же гладко: она догадывалась,
А еще у них обязательно снова будет возможность разговаривать друг с другом обо всем на свете.
Глава XIII
Киевская губерния, имение Каменка, 1828 г.
Александра Ивановна Давыдова уже полчаса стояла под дверью детской комнаты и не решалась войти. Надо было взять себя в руки… успокоиться… заставить себя сделать последний шаг, но молодая женщина была не в состоянии даже взяться за фигурную дверную ручку. Это было выше ее сил.
Когда ее старшего сына Мишу увозили в Одессу к кузине Василия Давыдова, восьмилетний мальчик не плакал до самого последнего момента. Он с серьезным видом выслушал слова Александры о том, что теперь ему нужно будет жить у тети и что он должен вести себя там как подобает воспитанному ребенку, он пообещал, что будет слушаться всех своих родственников и няню, он даже не спросил, почему его отправляют в Одессу и почему мама и братья с сестрами не смогут жить вместе с ним, и Давыдова даже обрадовалась, что сын не расстроился из-за предстоящего расставания с ней. Но, уже поднимаясь в экипаж, Миша вдруг спрыгнул обратно на землю, оглянулся на провожавшую его мать, к которой с обеих сторон жались остальные дети, и вдруг дико, пронзительно разрыдался. К нему бросились обе няни и другие слуги, но он начал вырываться у них из рук и тянуться к Александре, которая в первый момент растерялась, а потом тоже метнулась к нему, растолкав всех остальных. Миша первым вцепился обеими руками в ее платье и, когда мать, упав перед ним на колени, обняла его и прижала к себе, спрятал лицо у нее на груди и несколько минут стоял так неподвижно.
Младшие дети тогда тоже заплакали, и служанки с нянями принялись успокаивать их, за что Александра была им потом безмерно благодарна. Сама она тогда не могла уделить им внимание, ей было не оторваться от старшего сына. Они простояли в обнимку минут двадцать, но обоим эти минуты показались вечностью. Миша уже не плакал в полный голос, но мать чувствовала, как ее платье все сильнее намокает от его горячих, беззвучно льющихся из глаз слез.
А потом мальчик поднял голову, отодвинулся от матери и выпустил рукава ее платья. Его лицо было мокрым, но слезы из глаз больше не катились.
– Прощайте, маменька, – сказал он спокойным и как будто бы безразличным ко всему тоном и, отвернувшись от Давыдовой, зашагал к экипажу. Александра хотела было броситься за ним, схватить его на руки, снова обнять и никогда больше никуда не отпускать от себя, но почему-то не сделала ни шагу. Она просто стояла и смотрела, как сын забирается в экипаж, как следом за ним туда усаживаются гувернантка и двое слуг, как они, высунувшись в последний раз наружу, обещают ей, что будут заботиться о ребенке, и как повозка медленно трогается с места. Рядом с ней продолжали плакать остальные дети, но их Александра тоже как будто бы не слышала. И только когда экипаж, увезший от нее Мишу, скрылся за углом, она очнулась от своего странного оцепенения и принялась по очереди успокаивать то старшую дочь Машу, то младших сыновей и дочек.