Декады Ночь Между Днями Седьмым И Восьмым
Шрифт:
– Да нет, не беспокойтесь.
– отозвался Канцлер, - Я никогда ничего не забываю. Но разве присутствие фауна помешает выполнению данного пункта?
– Нет, конечно. Скорее даже поможет.
С этими словами он нажал на Черную Кнопку. Раздался резкий звонок и сразу же Устройство "ДВЕРЬ" буквально вытолкнуло из стены внутрь зала одетое в черное трико нечто, оказавшееся коренастым и весьма упитанным существом мужского пола. Лицо его отдаленно напоминало недавно усопшего великого тенора Лючано Паваротти, если бы не угрюмое, навечно зафиксированное зверское выражение, не покидавшее его. Руки существа, весьма похожие на руки Канцлера, спускались ниже колен. Ноги сильно косолапили. "Куратор-фаунантроп-шимпанзе Яхве Элохимович!
– пронеслось в голове у Семена Никифоровича.
– Так вот, значит, кому предназначено убить меня!".
– Яхве Элохимович!
– обратился Канцлер к фауну, - Иди-ка сюда, поближе, исполнительный ты мой, да стань рядом.
– (Фаун, едва не цепляясь ногой за ногу, приблизился
– А теперь, пан Петренко, выбирайте себе двух любых наших милашек-барушек и прямо здесь поразвлекайтеся с ними. Можете даже на моем столе, если хочете. А мы поглядим и, может, тоже какой-никакой групповичок сообразим. За компанию.
– Пан Канцлер, - горько отозвался Семен Никифорович, уже мысленно попрощавшийся с жизнью, - а может быть мне будет дозволено вместо этого пункта вашего приговора просто расцеловать на прощанье всех этих девочек?
– Не знаю, пан Петренко, не знаю! И не понимаю, почему это вы не хотите доставить себе последнее и совершенно законное удовольствие? Впрочем, давайте проконсультируемся на этот предмет с Прокуроркой Сучарою Нарцисивною и Головой Влагалищ Коллегии Давалкою Пубертативною. Как ваше мнение, пани Сучара и пани Давалка? Разрешим ему или как?
Сучара и Давалка пошептались довольно долго между собою и Прокурорка-Сучара, выступив несколько вперед, сказала:
– Вообще-то, пан Канцлер, наше законодательство не дает совершенно четких и однозначных указаний, как поступить в данном конкретном случае. Так что налицо имеем некоторый пробел в нашей стройной правовой системе. Однако и нарушения большого в желании осужденного мы не усматриваем. Поэтому особенно и не возражаем против его пожелания. Тем более, что из опыта известно: с осуществлением таких вот, как наш, приговоров в форме последних сексуальных отправлений, как правило, возникают некоторые шероховатости. Ввиду казни, понимаете ли, не встает ... ничего... у наших уважаемых осужденных, как ни старайся! Наверно от страху. Кайфа - почти никакого. И толку тоже. И, уверяю, вас, что и целку ему вряд ли удастся сломать. Скорее всего не удастся. И выйдет конфуз и недоломанная целка. Что с ней потом делать? Так что пусть лучше он нас поцелует, куда захочет. Поцелуй смертника - это тоже по своему пикантно. И вполне может быть засчитан как его Последнее Желание.
– Ну, пан Петренко!
– обратился Канцлер к товарищу Маузеру, - Делай свое дело, а потом мы начнем делать свое.
Семен Никифорович тяжело поднялся с Табурета и направил-ся к толпе девочек, ожидавших его с вызывающими улыбками и откро-венными виляньями бедрами и попками. Подойдя к Судье-Эвтаназии, он поцеловал ее в лоб, отметив при этом про себя крайнее ее изумление столь целомудренным поступком. То же самое он проделал и со всеми остальными девочками. Когда он закончил свое целование, все девочки стояли какие-то притихшие и задумчивые. По-видимому, их очень давно (а может и никогда!) никто не целовал в лоб.
– Ну, я готов!
– обратился Семен Никифорович к Канцлеру.
– Куда мне теперь?
– Однако, пан Петренко!
– отозвался Канцлер.
– Своим поведением с этими вашими поцелуйчиками в лобик вы развращаете и портите мне персонал. Отбиваете у него полезные навыки, а взамен прививаете черт те что. Хорошо, что это уже закончилось. Садитесь, прошу вас, на ваше прежнее место. Все сейчас будет исполнено с вами в самом лучшем виде. Я вам сейчас объясню.
И когда Семен Никифорович отправился к своей железной табуретке и сел на нее, Канцлер обратился к фауну:
– Яхве Элохимович! Ваш черед. Исполняйте свой патриотический долг!
Фаун ухмыльнулся и в его глазах из-под нависших надбровных дуг промелькнуло что-то осмысленно-заинтересованное. Косолапя, он направился за спину к сидящему на табурете Семену Никифоровичу, а Канцлер, шипя языком и сверкая глазами, продолжил свой комментарий происходящего:
– Итак, пан Петренко, Табурет, на котором вы сидите, и есть наш Электрический Табурет. Сейчас Яхве Элохимович приуготовит вас к казнительной процедуре, которая, как вы догадываетесь, будет состоять в пропущении через ваше тело электрического тока необходимой силы и мощности. Необходимой и достаточной мощности и силы.
– (Семен Никифорович почувствовал, как стоящий сзади фаун быстрым, почти виртуозным движением заправил кисти его рук внутрь никелированных колец, назначение которых до сих пор было ему непонятно. После чего кольца защелкнулись на его запястьях на манер наручников и потянули его руки вниз, зафиксировав в неудобной позе все положение его тела).
– Вот теперь у нас все готово. Прощайтесь же с этою жизнию, пан Петренко! Приветствуйте Жизнь Вечную! Через мгновение она наступит! И вы, наконец, получите такие желанные для вас доказательства!
Канцлер взмахнул прутом и весь состав Страшного Суда тонкими девчачьими голосами, немилосердно фальшивя, запел "Ще не вмерла Украина". Семен Никифорович, уже ничего не соображая, отчаянно вскрикнул внутренним голосом: "Господи Боже! Иисусе Христе! Всемилостивый и Всемогущий, прости и спаси меня грешного! В Твои Святые руки предаю слабую душу свою!". Что-то неуловимо изменилось в окружающем пространстве потому что он вдруг почувствовал, что крепление правого кольца
– Вот так дела!
– с каким-то зловещим весельем зашипел пан Канцлер, страшно сверкая и вращая своими ужасными глазами.
– У нас никогда еще не бывало такой аварии, не припоминаю! А вы, Эвтаназия и Сучара, помните? Тоже нет? И как теперь юридически корректно следует нам с вами поступить в данном случае?
Весь девчачий Страшный Суд сгрудился подле Канцлерова стола и поднял невообразимый гвалт. Фаун Яхве Элохимович также приковылял к столу и стал энергично жестикулировать, очевидно, объясняя технические детали аварии. Наконец, выбрав какую-то паузу, вниманием завладела Адвокатка Прлебедь 'Oрестивна. Выступив вперед, она произнесла следующую речь:
– Многодостойная ваша честь и лапка Эвтаназия Андерстендивна! Давайте спокойно разберемся. Вы, а также весь состав Страшного Суда вместе с уважаемой Прокуроркою и нашими милыми Влагалищами Коллегии имели возможность наблюдать поразительно толерантное поведение нашего подсудимого пана Петренка. (А может быть, все-таки, Маузера?
– ведь инкриминация его была осуществлена, как мы помним, отнюдь не за преступное сокрытие его сущности, которое, строго говоря, так и осталась недоказанным!). Так что, может, его вина, в сущности, не так уж велика? То же самое, надеюсь, вы можете сказать и о поведении защиты. Мы, как вы помните, не подвергали сомнению состава Суда, не требовали замены Влагалищ Коллегии, не вносили протестов, бессмысленно оттягивающих момент Неотвратимого Возмездия. Таким образом, все, надеюсь, убедились и в нашей доброй воле, желании сотрудничать с Судом и как можно более демократическим и национально-патриотическим образом завершить этот поистине выдающийся процесс. Тем больше, полагаю, у вас имеется оснований внимательно отнестись к мнению защиты в данной, в высшей степени экстраординарной ситуации. Немало вопросов возникает в связи с нею. Но главный, по-моему, всего один: имеем ли мы право дважды применять смертную казнь к одному и тому же подсудимому и по одному и тому же приговору? Вот вопрос вопросов. И, думаю, непротиворечивый ответ на него может быть лишь один: нет, не имеем! Ведь приговор был всего лишь один, значит и казнь может быть только одна. В противном случае весь высокий и трагический смысл нашего Страшного Суда может извратиться и выродиться в банальный произвол. Таким образом, как бы это ни было для кое-кого прискорбным, но пан Маузер-Петренко, уже осужденный и казненный de jure и de facto, должен быть освобожден и отпущен на свободу. И его дальнейшее существование в этой жизни должно стать и юридическим прецедентом, и нравственным предостережением, в первую очередь для него самого. Таковы императивы. Ведь для пана Маузера-Петренка вполне может наступить еще один Страшный Суд. И тогда, вероятно, судьба уже не окажется столь к нему благосклонною, как в эту знаменательную ночь!
Выступление Прлебеди 'Oрестивны вызвало целую бурю мнений и обсуждений. Одни соглашались с мнением Адвокатки о некорректности двойной казни. Другие наоборот - энергично возражали против него, аргументируя, что такой подход противоречит самой сути и определению смертной казни, результатом которой обязана была быть именно смерть осужденного, а не какое-либо иное его гражданское состояние. Выдвигались самые разнообразные и изощренные доводы как в одну, так и в противоположную сторону, так что обсуждение грозило зайти в самые отвлеченные дебри юридической логики, физики и метафизики. Семен Никифорович слушал эти дебаты с каким-то смешанным, странным и отстраненным чувством, как нечто, уже почти до него не касающееся. "И что еще может взбрести в эти бедовые головки?" - думалось ему.
– "Какую еще ахинею они способны придумать?". При этом он отметил, что увлеченные обсуждением судейская бригада, куратор-экзекутор Яхве Элохимович и даже сам Канцлер уже не обращают на него никакого внимания и он сидит на своем табурете, недоуменно пожимая плечами. Вдруг в его мозгу мелькнула мысль, что все девчонки, а также фаун-шимпанзе появились непосредственно из-за висящей на стене Двери - прямо из стены. "А может эта Дверь устроена так, что и я смогу прорваться сквозь стену?!" - отчаянно сверкнуло в его голове.
– "Не верю я, что этот василиск выпустит меня отсюда живым. Рискну, а там - будь, что будет! И пропади все пропадом!".