Декамерон по-русски
Шрифт:
«Что ж, утром так утром», – примирительно пробормотал мой внутренний голос.
Я побила кулаком подушку и натянула до ушей одеяло.
«Ну и что такого, что его в милицию забрали? В милиции тоже люди», – усыпляюще забормотал внутренний голос.
– Пеще-е-е-ерные, – зевнув, согласилась я.
И уснула.
Тугриков, в лице, фигуре и манерах которого без труда угадывалось самое близкое родство с пещерным человеком, со скрежетом почесал подмышечную впадину сквозь задубевший рукав форменной
– Граждане, откройте! Милиция!
Форточка тут же захлопнулась. В считаные секунды в режиме цепной реакции герметично закупорились оконные проемы по всему фасаду старого «сталинского» дома, построенного буквой «П».
Тугриков искательно заглянул в окно по другую сторону подъездной двери. Там с подоконника широко и бессмысленно улыбалась круглая тыквенная морда, начиненная горящей свечкой. По кружевной занавеске метались кривые тени.
Тугриков с мучительным звуком поскреб стекло ногтем, занавеска дернулась, и над воскуренной тыквой появилась жутчайшая физиономия – синюшная, в мощных шарпейских складках, с кривым красным ртом и зубами наружу. Тугриков замер с поднятой рукой. Вурдалачья морда ему одобрительно покивала и показала сразу два больших пальца.
– Они думают, что мы тоже маскированные монстры! – со смесью удивления и обиды сказал Голубовский.
Тугриков вздрогнул и использовал поднятую руку для крестного знамения.
– Сегодня Хэллоуин, Витя! Импортный праздник всякой нечисти! – объяснил Голубовский.
– Вот люди! Вас че, давно по тыквам не били? – Тугриков укоризненно посмотрел на иллюминированный овощ и помотал головой, как одолеваемая блохами собака. Сходство усугубляло сорвавшееся с привязи на темечке ухо серой меховой шапки.
В середине октября на почве наблюдались заморозки, и вся городская милиция дисциплинированно перешла на зимнюю форму одежды. И хотя в конце месяца вдруг потеплело, легкомысленное поведение погоды не изменило четкой линии заведенного милицейского порядка. Тугриков с тоской думал о любимом спортивном костюме и легкой ветровке. Необходимость изменить удобной экипировке обусловил утренний смотр, куда надо было явиться в полной выкладке, да еще с «тревожным» чемоданчиком.
– Витя, остынь! – позвал товарища лейтенант Голубовский.
Блудный сын благородного семейства, он не производил впечатления прямого потомка пещерного витязя в тигровой шкуре и имел генетическую способность к внезапным гениальным озарениям.
– Сейчас мы войдем в лучшем виде. Ты справа, я слева!
Опера Коля Тугриков и Петя Голубовский внешне походили один на другого не более, чем Пересвет на Челубея, однако обладали глубинным внутренним сходством. Оно выражалось в переизбытке природной жизнерадостности и непреодолимой склонности к скоморошеству. «Наши клоуны», – любовно называли Тугрикова и Голубовского охочие до развлечений коллеги.
Переглянувшись,
– Твою мать! – подпрыгнул от неожиданности кровный враг саблезубых кошачьих неандерталец Тугриков.
– Цыц! – предостерегающе свистнул ему Голубовский и тут же виртуозно преобразил прозвучавшее междометие в раздраженное кошачье шипение.
– Гав! – неубедительно сказал Тугриков просто так, от себя.
Он еще не понял сценария.
– Мя, мя-а, мийя-ау-у-у! – приседая от натуги, на редкость противным голосом заныл Голубовский. – Мя-а-а! Мь-мя-а-а-а-а!!!
Впечатленный Тургиков, отказавшись от намерения составить дуэт «В мире животных», с интересом прислушивался.
Домофон страдальчески хрюкнул. Тугриков показал Голубовскому большой палец. Голубовский тонко улыбнулся и на «бис» издал серию душераздирающих звуков, способных превратить в охотников за пушным зверем армию убежденных гринписовцев.
– Поразвели тут четвероногих друзей, зоофилы чертовы! – сердито проворчал сонный бас, до краев наполненный тоской по оставленной теплой постели. – Благодетели, блин, флоры и фауны! Пенсионеры, вашу мать!
– Мау-а-ать! – на хорошем кошачьем издевательски поддакнул ему Голубовский.
– Слышали, Шмульсоны? В последний раз вашего мурзика запускаю! Не научится по ночам дома сидеть – быть ему меховым ковриком! – бешено прорычал домофон.
Пискнуло, заныло, щелкнуло. Коварно ухмыляющийся Тугриков потянул на себя открывшуюся дверь. Голубовский в последний раз шкодливо мявкнул и следом за товарищем вошел в подъезд.
Нужная квартира располагалась на втором этаже. Справа от двери, под звонком, помещалась начищенная бронзовая табличка с гравировкой: «Проф. В.В. Полонский».
– Приятно иметь дело с культурными людьми! – порадовался Голубовский, длинным крепким пальцем продавливая кнопочку звонка в глубь кирпичной кладки. – Откройте, мия-а-а… Тьфу! Милиция!
– Господи, боже мой! Ироды! Антихристы! Опять! – бессильно заплакала Нонна Игоревна Полонская, скорбными материнскими всхлипами вызывая у «иродов» смутное чувство классовой вины. – Не виноват мой мальчик ни в чем, не виноват! Не было никакого изнасилования!
– Изнасилования, может, и не было. А как насчет убийства? – не без сочувствия к материнскому горю пожал плечами Тугриков.
Всеволод Полонский, сухощавый и стройный, как молодой тополь, выступил из спальни, вздрагивая гладким подбородком и горделиво запахивая бархатный халат со стеганым шалевым воротником.
– Гражданин Полонский Всеволод Константинович? – с тихой радостью кошки, узревшей перед собой беззащитную мышь, вопросил Голубовский. – Вы бы переоделись во что поприличнее.