Декларация независимости или чувства без названия (ЛП, фанфик Сумерки)
Шрифт:
«Если бы мама могла видеть тебя сейчас…»
Я точно знал, что она бы была недовольна мной, а точнее, она бы испытывала отвращение ко мне. Она всегда старалась, чтобы папа не добрался до наших умов. Она воспитывала нас в любви, воспитывала так, чтобы мы могли стать настоящими людьми, чтобы мы уважали и ценили женщин. А я вел себя неправильно во всем этом. Я был очень импульсивен и груб.
Но ведь так было не всегда. Когда я был младше, я был полной противоположностью себя нынешнего. Я ценил ласку, любовь и нежность. Я хотел, чтобы эти чувства всегда присутствовали в
Я помню, как однажды, мне тогда было чуть больше шести, Эммет узнал от своих друзей слово «сука». Он подумал, что будет забавно прийти домой и рассказать это доверчивому и легковосприимчивому Эдварду. А я доверял Эммету полностью. Я был хилый и невзрачный. Эммета я воспринимал не только, как старшего брата, но и как своего защитника. Так вот, когда он попросил меня пойти на кухню, где в тот момент была мама, и сказать ей «сука», я, не раздумывая, поспешил сделать это.
Конечно, я помню ее крик, помню этот чертов скандал. Помню, как я ощущал себя абсолютным ничтожеством. Я не понимал, почему Эммет не объяснил мне, что значило это слово. Если бы мама знала, что сейчас я регулярно использую это слово, чтобы описать массовое женское население, она, несомненно, разочаровалась бы во мне.
Она была нежным, чувствительным человеком. Ей было очень близко такое чувство, как сострадание. Она не участвовала в криминальной жизни отца. Она не одобряла его поступки и поведение, но она безумного ЛЮБИЛА его, поэтому терпела. Она очень любила нас, хотела воспитать нас иначе, чтобы мы не встали на тот путь, по которому шел наш отец. Но самые большие надежды она возлагала на меня, самого младшего, и так сильно похожего на нее. Она нянчилась со мной, возможно, даже больше, чем с остальными. Она часто называла меня своим маленьким сладким Эдвардом и говорила, каким же я стану, когда вырасту.
Да, если бы она могла видеть меня сейчас, она бы, наверное, сожалела о том, что я вообще появился на свет. Я вырос и стал совершать такие поступки, от которых так усердно старалась защитить нас мама.
У меня была своя позиция – «никто и ничто не имеет значение, кроме меня самого» – это так называемый менталитет толпы. Тот сладкий мальчик, нуждающийся в любви и ласке, давно умер. Я отстранил от себя людей, я посылал их прочь, наплевав на их чувства и мнения. Но никто не знает, почему я стал таким, через что мне пришлось пройти и что я видел и знал.
Если бы они все пережили то, что пережил я, если бы в их мозгах навсегда засело то, что сидит во мне, они бы не спешили с выводами и не осуждали бы меня.
В таких раздумьях я встал из-за стола и вышел из кафетерия. Я провел остальную часть учебного дня, стараясь забыть о ней, но не смог. Все эти воспоминания просто выбили меня из привычного ритма жизни.
В спортивном зале, на уроке физкультуры, Джессика, видимо, решила больше не дуться на меня. Она стала подкатывать ко мне, предлагая после уроков прогуляться. Но я отказался… Мне было не до этого, я просто не мог ни на чем сосредоточиться.
Эммет пошел к Розали после школы, у Джаспера была какая-то важная встреча. Таким образом, я отправился домой один. Я уже начал сожалеть о своем
Я подошел к дому и остановился. Я увидел колыхнувшуюся занавеску и понял, что она видела меня.
Зайдя в дом, я кинул свою сумку с книгами на пол и пошел на кухню. Я остановился в дверном проеме и посмотрел на нее. Она стояла, не шелохнувшись, и смотрела в пол. Она выглядела чертовски испуганной. Я уставился на нее и лишь через пару секунд понял, что на ней была надета одна из моих футбольных рубашек. Я вспомнил папу, который вчера вечером заходил ко мне в комнату и что-то брал из моего гардероба. Но после нашего с ним разговора я думал о своем и не обратил на это особого внимания. Теперь я понял, кому предназначалась эта одежда. Рубашка была ей велика, но от этого она не сидела на ней плохо. Наоборот… было такое странное чувство, что все так… хорошо, и все именно так и должно быть.
Она даже не смотрела на меня. Мне стало как-то неловко, и я начал бормотать что-то о том, что на ней моя рубашка. Она, конечно, стала извиняться и сказала, что скоро обязательно вернет ее. Но мне не было совершенно никакого дела до этой чертовой рубашки. Я сказал ей оставить ее себе, и что она очень ей идет.
Через мгновение она отвела взгляд и покраснела. Я понял… что именно я сказал. Для нее это было ударом. На ее лице читалась неловкость и то, что она чувствовала себя неуместной. Да уж, наверное, меньше всего она сейчас нуждалась в моих комплиментах, которыми управляли мои гребаные гормоны.
Расстроившись, я сказал ей, чтобы она забыла о том, что я ей сказал. По моему мнению, эта фраза сошла за извинение. Снова посмотрев на нее, я увидел, что она улыбается. Но увидев, что я на нее смотрю, она тут же отвела взгляд и стала смотреть в пол.
Я предложил ей пойти в магазин, пока я не наговорил глупостей. Я шел и ругал себя за свое поведение. Я даже не заметил, как она пошла за мной. Обернувшись, я снова испугался, как тогда ночью, на кухне. И, конечно, как и тогда, я начал ругаться на нее, не оценивая адекватность своего поступка. Она стала извиняться и говорить, что она привыкла вести себя тихо. Я завопил, что она должна обучиться вести себя по-другому. Обучиться… как гребаная собака.
Долго ли я буду вести себя, как осел?
Мысленно я был настолько далеко, что даже почти забыл о манерах, и не открыл для нее дверь.
Всю дорогу я старался не смотреть на нее. Что-то в ней заставляло меня волноваться, я должен был понять, что же это, и как этого можно было избежать. Иначе, будут большие неприятности.
Когда мы добрались до магазина, я припарковал машину поперек нескольких парковочных мест. Это было сделано для того, чтобы никто не мог припарковать свой гребаный автомобиль рядом с моим.