Дела семейные (сборник)
Шрифт:
Аня не выдержала и заплакала:
– Маленький ты мой!.. Не бросишь ты меня, Юра?
Говорить это ей было очень стыдно: что же она, только теперь вспомнила, что могла бы и для сына пожить?
Но Юра перевел все на юмор, сказал, что он лицо заинтересованное, что «Литературная газета» пишет о том, чтобы берегли бабушек, что у него проекты на создание семейного очага и т. п.
– Только я не в смысле возраста. Ты не обижайся, мама…
Аня вытерла слезы и сказала:
– Я не обижаюсь, Юрочка. Что ты!.. Нет,
Дела семейные
1
– Васька, подожди меня!.. – кричал старший брат, припадая на белую, наколотую жесткой травинкой ногу. Он сопел, потому что уже сильно простудился на июньском речном ветру, и дышал ртом, выпятив вперед маленькие потрескавшиеся губы.
Младший приостановился и подтянул съехавшие под круглый живот штаны.
– Бежи скорее, Валичек! – позвал он и помахал коричневой короткой рукой.
Младше он был всего на полчаса: братья были близнецами. Но сходства между ними почти не угадывалось. Валька, старший, был черненький, небольшой и смазливый. Загар только легонько тронул его узенькое, девочкино лицо, шеи почти не задел. А у младшего, когда он, добежав до реки, скинул рубашку, нельзя было бы найти на вороном теле белого пятна. Волосы, просившие гребня и ножниц, желтели трепаной куделью.
– Васька, а нашу одежу не унесут? – спросил старший близнец, неумело расстегивая вышитую крестиком сорочку.
– Не, – односложно, но убедительно отозвался младший. Но все-таки осторожно поднял одежду брата и переложил ее с чистого песка подальше под кустик, на еще более чистую траву.
Они родились в один час, обоим было по девять лет, но младший казался старше: он был выше, нескладнее и, сразу видно, сильнее. Когда пошли в воду, он взял брата за руку, но тот стал вырываться.
– Я не боюсь, – кривя губы, сказал он. – Чего ты из себя воображаешь?
Младший мог бы сослаться на приказ тетки и матери, которые в один голос твердили: «Смотри, Васька, за Валечкой, на шаг от себя не пускай!» Но Васька смолчал, только крепче ухватил брата за руку.
– Хошь, я тебе ивой попа поймаю? – спросил он ласково.
Пяткой он стал щупать дно и вдруг присел, ушел в воду с ушами. А когда вынырнул, в ладони у него была зажата маленькая усатая рыбка. Васька сунул ее брату в горсточку. Тот засмеялся и попросил:
– Слови еще!
Васька опять присел и встал с рыбкой в руке. Потом вылез на берег, сломил прутик и нанизал улов. Отдал брату и опять принялся за дело.
– Их у дна видать!.. – сообщил он, отдуваясь и тряся мокрой ржаной головой. – Шевелят усищами! Я щекотки не боюсь, а то бы и не словить.
Тут он заметил, что брат, еще ни разу не окунувшийся, маленько трясется под ветром и слабая белая его кожа как бы стянулась и рябит.
– Я тебя подержу, а ты поплавай, – предложил Васька
Небо было очень высоко, облачка расползлись, как овцы по выгону, и ветер никак не мог стабунить их. Кусты занимались тихой ворожбой, в осоке бились стрекозы. Ниже того места, где купались братья, под ивой чернел омуток. Вода над ними стояла недвижная и тяжелая. Коряжистая нижняя ветка у ивы была заломлена: видно, кто-то хватался, нечаянно заплыв сюда.
Валька, осмелев, бултыхался. А Васька зорко смотрел за ним, готовый каждую секунду поймать тонкую белую его руку. Он не видел братишку четыре года и почти забыл его. Вчера Вальку привезли из Москвы, белого, чистого и нарядного. И Васькой вдруг овладела мальчишеская нежность; он, младший, решил держаться за старшего.
– У меня трус в катухе живет, – сказал Васька, когда оба накупались до голубой дрожи. И повел Вальку смотреть кролика, который пугливо бился в ящике. – Хошь, на траву пущу его?
Мальчишки бегали за этим кроликом по выгону, растопырив руки и крича. А из окна на них в четыре глаза смотрели мать и тетка. Они тоже были родные сестры, и тоже совсем не похожие.
Мать была желтая, мешковатая и крикливая, как птица выпь. С теми, кого она любила или старалась задобрить, она говорила больным шепотком и подбирала ласковые, жалобные слова. Кого недолюбливала, на того кричала всегда, и крик этот тоже был жалобный, взыскующий.
Близнецы родились перед самой войной. Матери шел уже тридцать шестой, двоих девочек она схоронила и больше детей не ждала. К тому же похварывала, муж пил, и житье было трудное. И все-таки, откричавшись и увидев мальчика, мать сказала радостно:
– Ах ты мой родимый! Черенький какой!.. Смотрите ручку-то ему не заломите.
Но тут ей сказали, что еще не все кончилось, и она забилась в слезах.
– Да на кой же мне его? – кричала она жалобно, когда показали ей и второго. – Ведь это что же такое, господи!.. Парень-то рыжий да страшной какой-то…
Милому сыну она выбрала и имя покрасивее – Валентин. Для второго годилось и попроще – Васька. И хотя криком братья-близнецы донимали мать одинаково, ей казалось, что младший и более горластый, и сосет злее, и мокнет чаще.
– С этим репьем я еще лиха повидаю, – жалобилась мать и первым к груди клала старшего, черненького, маленького.
…Тетка, лишившая мать любимца, была высокая, красивая и спокойная. На деревенских она ничем не походила: волосы у нее были острижены и мелко завиты на горячих щипцах. Она носила короткие платья с большим вырезом и за вырез затыкала сильно надушенный носовой платок. Глаза у тетки были какие-то соглашающиеся, ласковые. Звали ее Пелагеей, но с тех пор, как еще молоденькой девушкой попала в Москву, она стала Полиной.