Дела семейные (сборник)
Шрифт:
…Очень удивилась Екатерина Тимофеевна, когда тем же вечером пришла к ней домой Дуська Кузина. Повесила на вешалку шубку из искусственного каракуля.
– Ты уж извини, Катя, я насчет путевки. В цехе-то неудобно было подойти, я уж к тебе сюда, по старой дружбе… В отпуск хочу зимой пойти, устала что-то.
– А в деревню-то уж не поедешь летом?
Дуська присела, сложив под грудью маленькие, аккуратные руки.
– В деревню ехать, Катя, сама знаешь, карман денег надо. Родни – табун, каждому привези. Этим летом съездила, только неприятностей нажила: одной сестре для девчонки ситцу на платье набрала,
– Ну, уж не преувеличивай, – остановила Екатерина Тимофеевна. – Своей семьи нет, не грех и сестриным детям привезти. Не прибедняйся, Евдокия Николаевна. А насчет путевки я твою просьбу учту. Думаю, что будет тебе путевка.
Дуська не спешила уйти. Екатерине Тимофеевне казалось, что она хочет в чем-то оправдаться перед нею. Но не решается. Поэтому начала разговор сама.
– Как же так, Дусенька, с ученицей твоей нехорошо получилось? По-моему, она девчонка способная, схватчивая.
Дуська чуть прикусила подкрашенную губу.
– Девчонка! Этой девчонке государство пять рублей пособия платит. Нашла девчонку! Пусть спасибо скажет, что я ее из деревни, из грязи вытащила. Мать в три ручья плакала, просила: возьми, устрой. Здесь честных девчат деть некуда, а мою дуру кто с ребенком возьмет? С незаконным? Я и пожалела… А она мне вон какую свинью подложила: на весь завод теперь слава пойдет, что я на ней нажилась.
У Дуськи от искренней обиды даже слезы показались. Она утирала их голубым платочком и торопливо рассказывала, каких трудов ей стоило уломать участкового, чтобы прописали эту Альку. Как уголок ей оборудовала, свою койку с матрасом отдала. Из ее, Дуськиной, посуды ест-пьет, своего стакана не купила…
– Значит, у тебя она живет? – спросила медленно Екатерина Тимофеевна. – Стакана, говоришь, не купила? А на что ей купить-то было? Тебе двенадцать отдай, в деревню, наверно, посылала, раз там ребенок… А ты ее шесть месяцев на двадцати семи рублях держала! Как у тебя кусок-то в горло лез, когда она небось голодная сидела?!
Дуська растерялась, и слезы у нее просохли. И обе долго молчали, не глядя друг другу в глаза. Екатерине Тимофеевне было что-то не по себе: прошлой зимой она сама столько хлопотала, добиваясь для Дуськи квартиры, отдельной, в новом доме. Добиться было трудно: числилась Дуська одинокой, незамужней. И прежняя ее комната была еще приличная, только в доме барачного типа, без особых удобств. «Надо Кузиной отдельную квартиру дать, – добивалась Екатерина Тимофеевна. – Она же у нас лучшая отделочница. Хорошую работу следует поощрять». И поощрили, дали. А она вот из этой квартиры статью дохода сделала: коечницу пустила.
– Как же ты с ней устраиваешься в одной-то комнате? – после долгого молчания спросила Екатерина Тимофеевна. – Жорка твой небось ходит?
Дуська опустила красивые свои подчерненные глаза.
– Слушай, Катя, какое кому дело? Я в твою жизнь не лезу…
– И я не лезу. Тут о другой жизни речь: девушке молодой нечего на все это смотреть. Может, у нее и «незаконный», как ты выражаешься, но она, по-моему, девушка хорошая. И скажу тебе, Дусенька: одиночным материнством ты ее не попрекай. Вон вся общественность
Екатерина Тимофеевна добралась до самого больного. Дуська сидела притихшая, как побитая. Но Екатерина Тимофеевна решила бить до конца.
– И еще скажу: койка ей в общежитии завтра же будет обеспечена. А станет работать как следует, комнату выхлопочу. Во всем помогу. Может, то из нее сделаю, чего из тебя, дуры, сделать не сумела…
– Что ж, делай, – тихо сказала Дуська, встала, надела шубку, ушла.
5
Дня за три перед Новым годом, выходя из своей квартиры, Екатерина Тимофеевна нос к носу столкнулась с Алей. Та несла что-то завернутое в платок.
– А я к вам… Мне вот мать двух петухов прислала. А зачем они мне? Возьмите, они хорошие, молодые…
– Сама ты петух! – покачала головой Екатерина Тимофеевна. – Богатая какая: не нужно ей!
Она видела: Аля хочет отблагодарить чем может. И не взять – значит обидеть. Нашла выход:
– Приходи ко мне Новый год встречать. Зажарим твоих петухов, посидим, по рюмке выпьем. Компания у нас, правда, вдовья, но авось не соскучишься.
Под праздник, еще семи часов не было, Аля уже явилась. В новом шелковом платке, круглолицая, забавная в своей торопливости.
– А майонез этот у нас в деревне тоже продают, – заявила она, помогая делать винегрет. – Только мама у нас им брезгует, маслом заправляет. На этот счет она у меня отсталая. И технику не признает: я хотела электрическую печку купить, а она ни в какую. «Это, – говорит, – не каша, которая на электричестве. Каша тогда, когда она в вольном духу, в печи часочков пять потомится. А электрическую ешь сама…» Чудно, верно? А пирожки у нас мама с калиной уважает. Я ее тоже люблю, калину. Только от нее пахнет дюже, когда паришь…
Екатерина Тимофеевна делала свое дело, но внимательно слушала, что болтает Аля. Та все вспоминала мать, но о сыне ни разу не проговорилась. И Екатерина Тимофеевна прикидывала, как бы незаметно, необидно дать ей понять, что уже все известно.
– Женек мой что-то запропал, – сказала она как бы между прочим. – Должен забежать переодеться, а потом – к товарищу всем курсом Новый год встречать. Хороший у меня парень Женька! Вот прибежит – познакомишься. А твоего мальчика как зовут?
Аля растерялась, испугалась.
– Славиком… – шепотом сказала она.
– К празднику послала чего-нибудь?
– Костюмчик с начесом… и драже в коробочке.
Екатерина Тимофеевна сдержала улыбку.
– Драже! Такого бы тебе драже всыпать!.. Как же ты такого маленького сынка оставила? Везла бы его сюда. Уж как-никак, а помогли бы тебе и здесь его на ноги поставить.
– Да кабы я знала!.. – вспыхнула Аля. – Мне сказали: «Кто вас там ждет?» Знаете, как я это все переживаю! Славку каждый день во сне вижу. Сегодня вот видела, будто он один в луг убежал… Я ищу его, а он в ромашки сунулся и лежит. И будто вижу, что он цветки рвет и в ротик пихает. Я как зашумлю – и проснулась!.. Вы не знаете, Екатерина Тимофеевна, к чему такой сон?..