Дела семейные (сборник)
Шрифт:
Женька появился в десятом часу. Высокий, черноватый, большелицый. Рука, которую он сунул Але, и с мороза была горячая и крепкая, как чугун. На Женьке был надет бурый мохнатый свитер, а сам он, широкогрудый и низкорослый, казался похожим на молодого медведя-добряка.
– Я, мам, купил тут тебе… – пророкотал он, шаря по карманам, – чулки какие-то без шва и духи. Они, по-моему, дамские…
– Чулки или духи дамские-то? – подшутила Екатерина Тимофеевна. – Ну, хорошо, спасибо, Женечка. Чулочки я сама сношу, а духи вот девушке подари.
Аля не решилась взглянуть на Женьку, а он подмигнул ей и стянул с блюда пирожок.
– Чего ж ты не собираешься? – спросила мать. – После одиннадцати ни в один трамвай не влезешь.
– Нет, мам, мероприятие сорвалось, – пробасил Женька уже из комнаты. – У Володьки мать заболела, решили перебазироваться к Юрке, а у меня с ним отношения сложные, ну его к черту! Тем более что мы четко вопрос ставили: только с нашего курса. А он еще шпану какую-то приглашает. В общем, остаюсь дома.
Легкое замешательство скользнуло по лицу Екатерины Тимофеевны. Но она тут же сказала:
– Опять неплохо! Ну, займи девушку-то чем-нибудь…
Женька без всяких церемоний повел Алю показывать туристический альбом. И матери не пришлось в этот вечер напоминать ему, чтобы он оказывал внимание молодой гостье. Женька с этим здорово управлялся, без всякой натяжки. Екатерина Тимофеевна, исподволь наблюдавшая за Алей, про себя отметила, что и она держится так, как нельзя было и ожидать: сидит правильно, вилку, ножичек держит хорошо, жует незаметно, говорит хоть немного, но впопад. И нет в ней того, что Екатерина Тимофеевна помнила в себе: два года в городе прожила, пока рассталась с деревянной ложкой, высоко поднимала ее над хлебом, будто несла из общей чашки. Еще дольше не могла расстаться с платком: и в людях, и дома покрывалась им низко, до глаз. А у этой и причесочка хорошая, и шейка свободная… Вот тебе и деревня!
…После часа Женька пошел проводить Алю до общежития. Вышел без шапки, как ходил всю зиму, и на большую темноволосую голову его лился свет от фонарей и летел снег.
– Вы не обратили случайно внимания, сколько я сегодня освоил пирожков? – серьезно спросил он.
– А зачем?.. – удивилась Аля. – Кушайте, сколько надо. Вы же… крупные такие.
Женька густо засмеялся.
– Хорошо сказано: крупные! Вырастила мама крошку: ботинки сорок шестой размер. – И вдруг предложил: – Пойдемте завтра в кино?
Аля считала, что это Екатерина Тимофеевна велела сыну, чтобы он ее проводил. И весь вечер он, видимо, развлекал ее, стараясь угодить матери. Но вот насчет кино?
– Как же мы вдруг пойдем? – нерешительно спросила Аля.
– Почему «вдруг»? Отдадим государству рубль трудовых сбережений, и все в порядке.
– Нет, – тихо сказала Аля. – Знаете, некогда мне…
– А что у вас, защита диссертации? Ну, тогда до свидания.
Женька подержал своей чугунной рукой Алину руку в варежке, повернулся и пошел, скрипя по снегу своим сорок шестым
Аля подождала: ей казалось, что Женька оглянется. И он оглянулся. Тогда она отняла варежку ото рта и крикнула негромко:
– Женя, погодите!.. Я пойду… в кино!..
…В темном зале кинотеатра до них, конечно, не было никому никакого дела. Но Аля волновалась, почти ничего не увидела и не услышала: она боялась, что заметит кто-нибудь из заводских и скажет Екатерине Тимофеевне. А Женька был спокоен, как медведь на лежке.
– Типичная ерунда! – заключил он еще задолго до конца сеанса. – Но так и быть, проявим терпение, свойственное русскому человеку.
– Какая же ерунда? – шепотом спросила Аля. – Очень интересная картина.
– Это, Аля, у вас заблуждения молодости. С годами пройдет.
По дороге домой Женька болтал оживленно и будто между прочим спросил:
– Нравится вам новая работа? Лаки, шеллаки и тому подобное?
Але захотелось соврать: сказать, что лучше бы, конечно, получить какую-нибудь «культурную» специальность. Но она вдруг сказала правду:
– А что? Хорошая такая профессия: возьмешь изделие из столярки, в нем еще абсолютно никакой радости нет, дерево деревом… А потом знаете как заиграет! Вся фактура проступит…
– Что? – переспросил Женька.
– Ну, фактура… Узор на дереве, прожилочки такие, глазки. На окошке зимой так бывает, когда заморозит. – И, оживившись, добавила радостно: – Я вчера первый свой гардероб самостоятельно сдала. Комбинированный: массив полированный, а фанерка под лак. Я на задней стенке инициал свой написала даже. Может, купит кто и будет знать…
– Какой же инициал? – улыбнулся Женька.
Аля немножко сконфузилась, потом доверчиво посмотрела на Женьку и ответила:
– Ягодкина Алевтина Павловна.
Потом они немножко постояли в белом скверике, как раз против Дуськиных окон. Там горел свет и двигались тени. «Небось этот “угрюмый” сидит… – подумала Аля, вспомнив мрачного Дуськиного прихожера. – А может, Дуська одна…»
В последний месяц, когда жила там, Аля часто замечала, что у ее квартирной хозяйки глаза мокрые, мутные от горя.
А Жорка приходил все реже, а когда появлялся, они ссорились, правда, вполголоса.
Вдруг свет в окне загас.
Аля очнулась от своих мыслей, счастливая тем, что не надо уж идти в эту квартиру. Они встретились с Женькой глазами.
– Знаете, Аля, – сказал он, – я не хочу вас огорчать, но, по-моему, специальность ваша – дело уже почти мертвое. Деревянная мебель – это остаток варварства. Скоро все будет синтетическое. Легкое и красивое. Шкаф, например, будет весить полтора кило…
– Шутите?
– Какие могут быть шутки? Газеты надо читать, девочка.
При других обстоятельствах Аля, наверное, огорчилась бы таким сообщением, но сейчас она была занята другим: пригласит ли Женька ее еще раз? Такой хороший парень! Совсем не гордый и не озорной!