Дела твои, любовь

Мариас Хавьер

— А что с тобой приключилось в Мексике? — Мне вдруг захотелось это узнать. К тому же нужно было вывести Руиберриса из оцепенения, в котором он уже слишком долго пребывал. Мне вдруг показалось, что он вовсе не такой плохой, что мы с ним даже могли бы стать друзьями. Конечно, друзьями мы никогда не станем, потому что я его больше никогда не увижу. И Диаса-Варелу больше не увижу никогда. И Луису Алдай. Никого из них. И даже профессора Рико — если только наше издательство не заключит с ним договора на публикацию какого-нибудь из его сочинений.

— В Мексике? Откуда тебе известно, что в Мексике со мной что-то приключилось? — Он был изумлен, видимо, они с Диасом-Варелой припомнили не все детали того разговора. —

Подробностей даже Хавьер не знает!

— Я узнала об этом в его доме, когда подслушивала за дверями спальни. Ты сказал, что у тебя там были проблемы. Когда-то давно. Что там тебя могут разыскивать, что ты на крючке у полиции. Что-то в этом роде.

— Черт возьми! Конечно, ты это подслушала, иначе откуда бы ты об этом узнала? — И тут же добавил, словно торопился разъяснить то, о чем я и понятия не имела: — Это тоже не было убийством. Ни в малейшей степени. Чистая самооборона. Вопрос стоял ребром: или я, или он. К тому же мне был всего-то двадцать один год.

Он умолк, поняв, что сказал лишнее, что он все еще до конца не очнулся от своих мыслей, а потому говорит с самим собой, только громко и при свидетеле. Его глубоко задело то, что я назвала смерть Десверна убийством.

Я вздрогнула, я не предполагала, что на совести у Руиберриса еще один труп — не важно, почему и как он стал убийцей. А я-то считала его весельчаком и паяцем, неспособным пролить кровь! Правда, он участвовал в убийстве Десверна, но его вынудили на это пойти, и к тому же, в конце концов, это не его рука держала смертельное оружие — он тоже действовал через посредника, хотя стоял к убийце куда ближе, чем Диас-Варела.

— Я просто так спросила, — поспешила я остановить его. — Не надо мне ничего рассказывать — я знать ничего не хочу, если речь идет еще об одном мертвеце. Давай оставим этот разговор. Я уже поняла, что лучше никогда не задавать вопросов. — Я посмотрела на часы. Мне вдруг стало ужасно неловко оттого, что я сидела в этом кафе на месте Десверна и разговаривала с одним из тех, кто задумал и осуществил его убийство. — К тому же мне пора идти — уже поздно.

Он не обратил внимания на мои последние слова — продолжал думать о своем. Я заронила сомнение в его душу (хорошо, если он тут же не побежит к Диасу-Вареле и не начнет расспрашивать его о Луисе, не станет требовать объяснений, потому что в этом случае Диас-Варела снова позвонит мне — не знаю уж зачем, может быть, чтобы закатить мне скандал). Но, возможно, он просто погрузился в воспоминания о том, что произошло тогда в Мексике, — похоже, они терзали его душу.

— Это Элвис Пресли виноват, — вдруг произнес он совсем другим, очень серьезным, тоном — видимо, решил прибегнуть к последнему ресурсу, чтобы произвести на меня впечатление: не хотел уходить ни с чем.

Я не смогла удержаться от смеха:

— Что, лично Элвис Пресли?

— Ну да. Я работал с ним дней десять, когда он снимался в одном фильме в Мексике.

Тут я просто расхохоталась, несмотря на то что история, которую он собирался рассказать, была совсем не веселой.

— Ну конечно! Может, ты еще знаешь, на каком он острове живет? Он и правда жив, как утверждают его поклонники? И кто еще с ним на этом острове скрывается — Мэрилин Монро или Майкл Джексон?

Ему не понравились ни мой тон, ни мои слова. Взгляд его стал жестким.

— Заткнись! Ты мне что, не веришь? Да, я с ним работал, и он втянул меня в паршивую историю.

Таким серьезным я его еще не видела. Он не на шутку рассердился, его самолюбие было уязвлено. То, что он рассказывал, не могло быть правдой. Это больше походило на бред, но в этот бред он, судя по всему, искренне верил.

Я попыталась его успокоить:

— Хорошо, хорошо, прошу прощения, я не хотела тебя обидеть. Но уж слишком трудно в это поверить, согласись. — И,

желая сменить тему (осторожно, чтобы он не подумал, что я утратила к нему всякое доверие или что принимаю его за полного психа), спросила: — Послушай, а сколько же тебе лет, если ты говоришь, что работал с самим Королем? Он ведь умер давным-давно. Лет пятьдесят назад? — На этот раз, к счастью, мне удалось удержаться от смеха.

Он тут же повеселел, к нему вернулась прежняя кокетливость.

— Ну, насчет пятидесяти ты, конечно, загнула. Шестнадцатого августа исполнится, кажется, тридцать четыре года. Не так уж и много. — Он даже точную дату помнил. Наверняка был одним из самых преданных поклонников. — А мне ты сколько лет дала бы?

Я решила быть любезной: мне хотелось его подбодрить. Но и льстить ему я тоже не собиралась. — Не знаю… Пятьдесят пять?

Он снова широко улыбнулся. Казалось, он уже забыл нанесенную ему обиду. Верхняя губа снова приподнялась, открывая десны и крупные, белые, крепкие зубы.

— Накинь еще десятку, как минимум, — довольным тоном произнес он. — Ну так сколько?

Да, он хорошо сохранился. В нем было что-то от ребенка, потому-то с ним всегда было так легко. Возможно, он был еще одной жертвой Диаса-Варелы, которого в мыслях я давно уже называла не по имени, столько раз произнесенному мною — и громко, и нежным шепотом на ухо, — а по фамилии. Это тоже по-детски, но это помогает нам отдалиться от тех, кого мы прежде любили.

С того дня — после того как я впервые поняла, что эта история почти перестала меня трогать, после того как мне впервые пришла в голову мысль (возможно, я даже не подумала, а просто ощутила): "Какое, в сущности, мне до этого дело? Какое это имеет отношение ко мне?" — процесс сглаживания шел уже полным ходом. Это по силам любому, каждый может стряхнуть с плеч тяжесть, какой бы она ни была, как сильно и свежо ни было бы переживание. И если не все поступают так, то лишь потому, что в глубине души не хотят избавляться от этих переживаний: потому что живут ими, потому что они придают их жизни хоть какой-то смысл. И точно так же многие не могут расстаться с теми, кто уже умер, но продолжает жить в их воспоминаниях. Они не дают умершим уйти, а те и рады — надеются урвать еще хотя бы что-нибудь и готовы ради этого на что угодно. Все стремятся стать Шаберами, несмотря на то что роль эта горька и что живые совсем не будут рады и откажутся признать их, если они действительно осмелятся вернуться.

Конечно, это очень медленный процесс. И очень трудный. Нужно напрячь всю волю, приложить много усилий, нужно не позволять памяти возвращать нас в прошлое всякий раз, когда мы идем по знакомой улице, или вдруг услышим забытую мелодию, или ветер донесет до нас запах знакомых духов. Или когда по телевизору показывают фильм, который мы когда-то смотрели не одни. Мы с Диасом-Варелой не посмотрели вместе ни одного фильма.

Что же касается литературы (о книгах мы с ним говорили не раз), то тут я предусмотрительно приняла меры: хотя наше издательство публикует в основном книги современных авторов (к несчастью для меня и для наших читателей), я убедила Эжени в необходимости незамедлительно подготовить издание "Полковника Шабера" в новом, хорошем переводе (последний перевод был просто ужасным). Мы добавили еще три рассказа Бальзака, чтобы получился солидный том, потому что "Полковник Шабер" — вещь довольно короткая, то, что французы называют Knouvellen.Уже через несколько месяцев книга была во всех книжных магазинах, а я, представив ее на моем родном языке в наилучшем виде, выбросила ее из головы. Я помнила о ней, пока это было необходимо — пока мы готовили новое издание, — а потом смогла о ней забыть. Или, по крайней мере, уверить себя, что никогда больше я даже случайно не увижу ее и не услышу о ней.