Делириум

Оливер Лорен

— Лина.

Хана хватает меня за плечи. Не знаю, может, это лихорадка или что-то другое, но меня знобит. А вот от прикосновения Ханы я чувствую ледяной холод по всему телу и отшатываюсь от нее.

— Ты злишься на меня, — говорит она.

— Не злюсь. Я волнуюсь за тебя.

Но это только половина правды. Да, злюсь, а на самом деле я просто в бешенстве. Все это время я, как верная подружка-идиотка, думала о том, как мы вместе проведем наше последнее настоящее лето; переживала — кого мне назначат в спутники жизни; нервничала из-за эвалуации, экзаменов и других обычных

вещей… А Хана мне поддакивала, улыбалась, говорила, что все будет в порядке, хотя сама за моей спиной превращалась в человека, которого я не знаю. У нее появились секреты, странные привычки и взгляды на вещи, о которых мы даже думать не должны. Теперь я понимаю, что меня так напугало в день эвалуации, когда она повернулась ко мне и начала с огромными горящими глазами шептать о счастье. В тот момент моя единственная настоящая подруга исчезла, а на ее месте появился кто-то другой, кого я совсем не знаю.

Вот что происходило все это время — Хана превращалась в незнакомого мне человека.

Грусть, как острый нож, наносит быстрый и глубокий удар. Я думаю, это должно было когда-то случиться. Я всегда знала, что так и будет. Все, кому ты доверяешь, все, на кого, тебе кажется, ты можешь положиться, в конце концов предают тебя. Когда у людей появляется своя жизнь, они начинают лгать, скрытничать, потом изменяются и исчезают. Кто-то за новым лицом или личностью, кто-то в густом утреннем тумане, за скалой на берегу океана. Вот почему исцеление имеет такое значение. Вот почему мы нуждаемся в исцелении.

— Послушай, Лина, меня не арестуют только за то, что я просто заглянула на какие-то там веб-сайты. Или за то, что я слушаю музыку, или за что-то еще.

— Могут и арестовать. Некоторых и за меньшее арестовывали.

Хана тоже об этом знает. Она знает, и ей наплевать.

— Хорошо, ладно, меня тошнит от всего этого.

Голос у Ханы слегка дрожит, и это меня обезоруживает. Я не помню, чтобы Хана шла на попятную.

— Нам даже заговаривать об этом не надо было. Кто-нибудь мог…

— Подслушать? — заканчивает за меня Хана. — Боже, Лина, от этого меня тоже уже тошнит. А тебя разве нет? Тебе не надоело постоянно озираться, следить за тем, что говоришь, думаешь, делаешь? Я не могу… не могу дышать, не могу спать, не могу двигаться. Как будто кругом стены: куда ни пойдешь — бамс! Стена. Чего ни захочешь — бамс! Опять стена.

Хана провела рукой по волосам. Впервые она не выглядит уверенной в себе и красивой. У нее бледное, несчастное лицо, и то, как она на меня смотрит, мне что-то напоминает, но я не могу понять что.

— Это все делается, чтобы нас защитить, — говорю я, очень стараясь, чтобы голос звучал уверенно, потому что в спорах обычно проигрываю. — Все изменится к лучшему, как только нас…

И снова Хана меня перебивает.

— Исцелят? — Она смеется коротким, лающим смехом, и в нем нет и намека на веселье, но она хотя бы не начинает спорить. — Верно. Именно это все и говорят.

И тут до меня вдруг доходит — Хана напоминает животных, которых мы видели, когда нас с классом водили на экскурсию на скотобойню. Коровы стояли в своих стойлах и беззвучно смотрели,

как мы проходим мимо. И в глазах у них было то же, что я увидела в глазах Ханы, — страх, покорность и что-то еще. Отчаяние. И вот теперь я по-настоящему испугалась и мне действительно стало страшно за Хану.

Но когда она начинает говорить снова, голос ее звучит уже немного спокойнее.

— Может, так и будет. Я имею в виду, что все станет лучше, после того как нас исцелят. Но пока нас не исцелили… Это наш последний шанс, Лина. Последний шанс сделать хоть что-то. Что-то по нашему выбору.

И снова это слово со дня эвалуации — «выбор», но я киваю, потому что не хочу, чтобы она снова завелась.

— И что же ты собираешься сделать?

Хана смотрит в сторону и кусает губу, я вижу, что она думает: довериться мне или нет?

— Сегодня вечером будет одна вечеринка…

— Что?

Эффект «зум» — страх возвращается и увеличивается в размерах.

Хана бросается в атаку.

— Это я нашла на сайте одного «утопленника». На тему музыки. Несколько групп будут играть возле границы на одной ферме в районе Страудвотер.

— Скажи, что ты это несерьезно. Ты же… ты же не собираешься туда? Ты даже не думаешь об этом.

— Это безопасно, хорошо? Я обещаю. Эти веб-сайты… Лина, они действительно захватывают. Клянусь, ты бы тоже не удержалась, если бы зашла хоть на один. Но они скрытые. Ссылки обычно помещаются на странички с разрешенной правительством ерундой. Не знаю, но почему-то чувствуется, что они какие-то не такие. Понимаешь?

Я вцепилась в одно-единственное слово.

— Безопасно? Как такое может быть безопасно? Этот парень, с которым ты познакомилась… Он цензор. Его работа — выслеживать безмозглых кретинов, которые думают, что размещать эти ссылки в Сети безопасно.

— Они не безмозглые, они чертовски умные на самом деле…

— А если подумать о регуляторах, патрулях, надзоре за несовершеннолетними, комендантском часе и сегрегации, дураку станет ясно, что хуже идеи придумать невозможно…

— Хорошо.

Хана поднимает высоко руки, а потом резко опускает и хлопает себя по бедрам. Звук получается таким громким, что я подпрыгиваю от неожиданности.

— Хорошо, — повторяет Хана. — Согласна — идея плохая. Согласна — рискованная. И знаешь что? Мне наплевать.

На секунду в комнате воцаряется тишина. Мы смотрим друг другу в глаза, воздух между нами буквально наэлектризовывается и, кажется, вот-вот заискрит.

— А я как же? — вырывается у меня вопрос, и я прикладываю все усилия, чтобы голос не дрогнул.

— Ты приглашена. Десять тридцать, Страудвотер, ферма «Роаринг брук». Музыка. Танцы. Ну знаешь — весело будет. Это то, что надо попробовать, до того как нам вырежут половину мозгов.

Последнее предложение я пропускаю мимо ушей.

— Не думаю, что приду, Хана. На случай, если ты забыла, — у нас другие планы на сегодняшний вечер. На этот вечер план такой уже… э-э-э… пятнадцать лет.

— Согласна, что ж, все меняется.

Хана поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, как будто она ударила меня под дых.