Дело Ансена
Шрифт:
— Так возьмите архив ломбарда, его книги, по ним вы установите, кто что сдавал, — сказал Грачик.
— Вот тут-то и зарыта главная собака, — вставил замечание шкипер. — Если бы кто-нибудь знал, где гунны спрятали эти книги…
В разговор снова вмешался пастор:
— Уходя, гунны сжигали все бумаги, все книги, все архивы, какие хотели уничтожить. Например, совершенно точно известно, что они сожгли архив своего гестапо. Так почему же им было не сжечь и ломбардные записи, доказывающие, кто именно является хозяевами спрятанных ценностей?
Пастор пожал плечами.
Впервые послышался голос Оле?
— Херре Видкун Хеккерт знает всё, что касается ломбарда.
— Неправда! —
Он поднялся со всей порывистостью, какую допускали его годы, и, пристально поглядев на Оле, пошёл к выходу. Тяжёлая струя недоверия и уныния тянулась вслед его большой сутулой фигуре. Словно он оставил тут после себя холодное дыхание неприязни, и взаимные подозрения растекались теперь по комнате, заражая всех. Даже яркий свет лампы перестал казаться уютным и ласковым. Лица в нём стали зеленоватыми, точно обрели вдруг бледность мертвецов.
Проводив взглядом широкую спину Видкуна, Грачик обернулся к пастору, и его молодой голос прозвучал теперь в этой небольшой, тепло натопленной комнате так, словно она была пуста и морозна:
— Вы сказали, что нацисты сожгли свои секретные архивы?
Пастор ответил не сразу:
— Да, это знают все.
— В том числе сожгли архив гестапо?
— Да. Вся улица перед гестапо была покрыта пеплом и хлопьями тлеющей бумаги.
— Да уж, — пытаясь вернуть беседе прежнюю дружескую непринуждённость, весело подтвердил хозяин, — эти хлопья летели из печных труб так, словно вся преисподняя жгла бумагу. Помнишь, Эда?
— Ох уж эта копоть! Два дня я мыла и скоблила стены дома и крышу!
— Откуда же известно, что сжигались именно секретные дела? — спросил Грачик.
— Так говорят… — неопределённо проговорил хозяин. — Ведь именно так говорили, Эда?
— Ох уж эти разговоры! Но это все говорили, — подтвердила хозяйка.
— Не только так говорили, — строго поправил пастор. — Это установлено: архивы гестапо сожжены.
— Ну что же, сожжены так сожжены, — согласился шкипер. — Нам нет дела до гестапо и его архивов! Нас больше интересуют книги ломбарда.
— А нас интересует вот что, — весело сказал Грачик и сел за старенькое пианино.
Под его пальцами разбитый, давно не настраивавшийся инструмент издал первые дребезжащие звуки. Музыкант было остановился в недоумении и нерешительности, но Кручинин воскликнул:
— Продолжай, продолжай, пожалуйста… Сыграй что-нибудь старое. Из песен этой страны.
— Нет ли у вас нот? — обратился Грачик к хозяину. — Что-нибудь из Оле Буля или Грига?
Хозяин удивлённо поглядел на жену.
— Как ты думаешь, Эда?
Та ответила таким же удивлённым взглядом. Можно было подумать, что они впервые слышат эти имена. Не желая вводить их в смущение, Грачик заиграл без нот, то, что помнил.
От внимания Кручинина не укрылось, как по-разному реагировали на музыку слушатели. Старый шкипер опёрся подбородком на руку и не отрываясь следил за пальцами Грачика. В противоположность шкиперу, пастор, казалось, вовсе не был заинтересован игрой. Отсутствующий взгляд говорил о том, что мысли его блуждают где-то очень далеко. Но можно ли было осудить за это уроженца далёкой Германии — страдальца и изгнанника? Ему, наверно, хотелось слышать сейчас совсем другое: песни родной страны, а может, и баховские хоралы. К ним, наверно, так привыкло ухо священника, ему не хватало их здесь, где в крошечной замшелой кирхе орган давно не был способен издать ни одного звука — так он был стар и несовершенен.
Хозяин скептически поглядывал на то, как Грачик усаживался за пианино. Он даже нахмурился,
— Да ведь это халлинг! — улыбаясь, воскликнул хозяин, когда в воздухе, словно уносимая ветерком одинокая снежинка, растаял последний звук. — Это же наш халлинг! — повторил он. — Не правда ли, Эда?.. Когда я был помоложе, я тоже танцевал его. Не забыла, Эда?
Он дружески подтолкнул Грачика в спину:
— Давай-ка ещё что-нибудь!
Грачик заиграл григовский «Танец с прыжками». И тут за спиной его раздался тяжёлый топот. Оглянувшись, Грачик увидел шкипера Хеккерта, отбивающего незамысловатые па танца толстыми подошвами своих огромных морских сапог. Напротив него, подбоченясь, стояла хозяйка, выжидая своего череда. Лица обоих были сосредоточенны, словно они вспоминали что-то далёкое и трудное.
Грачика заставили ещё и ещё раз сыграть тот же танец. После шкипера станцевал и хозяин в паре с женой. Она оказалась неутомимой плясуньей. Пристукивая каблуками, хозяин приговаривал:
— Ну да, Эда!.. А помнишь?! Верно, Эда?!
Она не отвечала. Все её внимание было обращено на ноги мужа, словно они, а не музыка управляли танцем.
Развеселившиеся гости разошлись в самом благодушном настроении. Даже пастор, лицо которого во все время игры и танцев оставалось равнодушным, сказал Грачику несколько любезных слов на прощание.
Оставшись в своей комнате, Грачик вопросительно посмотрел на Кручинина.
— Что скажете?
— Что я скажу? — в задумчивости переспросил Кручинин и, помолчав, медленно проговорил: — Видишь ли, мил человек, может быть, у других это и иначе, а ко мне впечатления дня прилипают, как мухи к клейкому листу. Бывает, к вечеру так ими облипнешь, что перестаёшь что-либо видеть из-за этого частокола внешних, подчас вовсе ненужных впечатлений. Основное-то и исчезает… Чего я хотел нынче утром, что было моею главной целью?.. Глядишь, и забыл! Наверное, это старость, Грач, а? Органы восприятия и даже самое сознание уже не так легко подчиняются воле, как прежде, делаются более вялыми. Нет прежней чёткости в работе всей машины. — Тут он вдруг рассмеялся. — А ведь мы, старики, нередко хвастаемся перед молодёжью умением владеть собою, держать свою волю в повиновении, желания — в узде… — Он дружески положил руку на колено Грачика, ссутулившись сидевшего на краю постели. — Сколько раз стареющий сыч Нил Кручинин ставил себя в пример тебе! А оказывается, старость-то здесь, вот она! Вот она, со всеми её прелестями — до полного разлада всей машины… — И вдруг, стремительно поднявшись, воскликнул с неожиданной злой весёлостью: — Нет, погоди! Эдак ведь тебе недалеко и до того, чтобы объявить: Кручинин, мол, развалина, с него нечего больше и спрашивать!.. Нет, брат, шалишь!.. Просто я устал от перехода… Не в своей я тарелке, и не приставай ко мне, Грач!.. Сделай милость, не приставай…
Он снова лёг, откинулся на подушку и закинул руки за голову.
— Нет, джан, — с нескрываемой досадой проговорил Грачик, — вы должны сказать и скажете — какое впечатление производит на вас все это? — Грачик широким жестом обвёл вокруг себя.
— Все это? — Кручинин нехотя приподнялся на локте и с насмешливым видом огляделся. — Ничего особенного, комната как комната, народ как народ, — попробовал он отшутиться.
— Вы отлично понимаете: я говорю об архиве гестапо… Ведь если он сожжён, наше путешествие теряет половину смысла.