Дело Артамоновых
Шрифт:
– Цыц, Кучум, - вполголоса сказал Тихон.
Собака подошла, сунула толстую башку в колени Тихона и провыла что-то.
– Чувствует, - заметил Яков. Ему не ответили, а он очень хотел говорить, чтоб не думать.
– Понимает, говорю, - настойчиво повторил он, - дворник тихо отозвался:
– А - как же?
– В Суздале монастырская собака воров по запаху узнавала, - вспомнил монах.
– О чём беседуете?
– спросил Яков; монах выпил квас, вытер рот рукавом рясы и беззубо заговорил, точно
– Тихон вот замечает: опять к мятежу люди склонны. Оно - похоже! Очень задумались все...
– Дела замучили, - вставил Тихон, играя ушами собаки.
– Прогони собаку, - приказал Яков, - блохи от неё.
Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой; она, поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели на неё, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и монах гораздо больше жалеют осиротевшую собаку, чем её хозяина, зарытого в землю.
– Бунт - будет, - сказал Яков и осторожно посмотрел в тёмные углы двора.
– Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?
– А - как же?
Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из неё щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:
– Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.
Чихнув, он продолжал:
– Арестуют даже и в деревнях...
– Шпионы завелись, - сказал Яков, стараясь говорить просто.
– Подсматривают за всеми.
Тихон проворчал:
– Ежели не подсматривать - ничего не узнаешь.
А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести или от страха, говорил почти шёпотом:
– И у нас есть. Про Носкова, охотника, нехорошие слухи... Будто он донёс на Седова и на всех в городе...
– Ишь ты, дурак, - не сразу отозвался Тихон, протянул руку к собаке, но тотчас опустил её на колено, а Яков почувствовал, что слова его сказаны напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:
– Ты однако не говори про Носкова.
– Зачем говорить? Он меня некасаемый. Да и некому говорить, никто никому не верит.
– Да, - сказал монах, - веры мало; я после войны с солдатами ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит! Железо, Яша, железо везде, машина! Машина работает, машина поёт, говорит! Железному этому заводу жития и люди другие нужны, - железные. Очень многие понимают это, я таких встречал. "Мы, говорят, вам, мякишам, покажем!" А некоторые другие обижаются. Когда человек командует - к этому привыкли, а когда железный металл - обидно! К топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, - привыкли, а тут вещь сто пудов, однако как живая.
Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, - засмеялся, говоря:
– Вперёд лошади телега бежит. Эх, черти!
– И многие - обозлились, - продолжал монах очень тихо.
– Я три года везде
– Поп-то жив?
– спросил Тихон.
– Попа - нет, - ответил Никита.
– Он расстригся, он теперь по сельским ярмаркам книжками торгует.
– Хороший поп, - сказал Тихон.
– Я у него на исповеди бывал. Хорош. Только он притворялся попом из бедности своей, а по-настоящему в бога не верил, так думаю.
– Нет, он - веровал во Христа. Каждый по-своему верует.
– Оттого и смятение, - твёрдо сказал Тихон и снова нехорошо усмехнулся: - Додумались...
На крыльцо бесшумно вышел Артамонов старший, босиком, в ночном белье, посмотрел в бледное небо и сказал людям под окном:
– Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут...
Собака сидела среди двора, насторожив уши, повизгивая, и смотрела в тёмную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин позовет её.
– А ты, Тихон, всё своё долбишь!
– заговорил Артамонов.
– Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну думу - как волк в капкан попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?
– Слышал.
– Да. Прогнал я его. Вскочил он на чужого коня, поскакал, а - куда? Конечно, не всякий может, как он, отказаться от богатства и жить неведомо как...
– Алексей божий человек также, - тихо напомнил Никита.
Артамонов старший поднял руку к виску, помолчал и пошёл в сад, сказав Якову:
– Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там засну.
Грузный, в белом весь, с растрёпанными волосами на голове, с тёмно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.
– О машинах ты, Никита, зря говорил, - сказал он, остановясь среди двора.
– Что ты понимаешь в машинах? Твоё дело - о боге говорить. Машины не мешают...
Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:
– От машин жить дороже и шуму больше.
Артамонов старший отмахнулся от него и медленно пошёл в сад, а Яков, шагая впереди его с подушками, сердито и уныло думал:
"Родные: отец, дядя, - а зачем они мне? Они помочь не могут".
Отец не пригласил брата жить к себе, монах поселился в доме тётки Ольги, на чердаке, предупредив её:
– Я немножко поживу, я уйду скоро...
Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, - в комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.