Дело Бутиных
Шрифт:
Прошло еще несколько дней, и к Бутину заявился благообразный, с неторопливыми движениями и трудной шепелявой речью господин Коссовский.
После обмена прохладными приветствиями, Коссовский, попыхтев, ворочая воловьими глазами, произнес, останавливаясь через каждые три-четыре слова, следующее:
— Очень лестное предложение, э-э-э, многоуважаемый Михаил Дмитриевич. От лица администрации обозреть, уяснить, определить, выявить Амурские прииски и вообще все амурское дело. Э-э-э, не одному, но с посторонним лицом, доверенным администрации.
Закончив, он торжественно взирал на Бутина, — точно тому оказывалось величайшее благодеяние.
Бутин мгновенно уловил смысл этого на вид безобидного предложения: желание удалить Бутина как из Иркутска, так и из Нерчинска, обезвредить расстоянием, с глаз долой — и у администрации развязаны руки для полного, беспрепятственного и скорого разбоя!
Глаза у него сузились, темные зрачки остро заблестели, скулы словно приподнялись, ну Чингисхан, а не господин Бутин. Коссовский заерзал в кресле.
— Значит, решили меня в ссылку? Да еще и под конвоем, чтоб не сбежал! Недаром говорят, что у хитрости тараканьи ножки! Администрация предлагает мне обозреть самого себя. А я себя довольно знаю. И без постороннего глаза. Мои доверенные меня не забывают. Господин Коссовский, вы, казалось, солидный человек, как вы можете работать с такими отъявленными мошенниками, как Звонников и Михельсон, они не только меня и вас, но и родную мать надуют?!
Он знал, что Коссовский передаст эти слова двум своим сообщникам, Коссовский ничуть не лучше их. Такой же хапуга.
Коссовский густо побагровел, неловко, как-то боком поднялся со стула.
— Э-э-э... Позвольте откланяться... Э-э-э...
Через несколько дней к вечеру в кабинет наверху с шумом влетел Иринарх, бросился с размаху в кресло, задрал косматую голову, так что стал виден здоровенный кадык, и давай хохотать во все горло, будто только что повидал клоунов на ярмарке.
— Брат, ох, брат. Что я вам скажу! Вот потеха-то! По-моему, они рехнулись, твои администраторы!
— Мои же, как твои! Весьма возможно, что они сошли с ума, а вы вот, вижу, опять поднабрались, больно веселенькие! Гляньте-ка в зеркало!
— Братец, дорогуша, зачем в зеркало, мне довольно скосить глаза, и по носу узрею, сколь выпил, сколь еще потребно. Мы, братец, нашу пили, без сивухи, новоалександровскую, она по науке изготовляется для блага народа!
— «Мы»! Кто да кто? С кем вы водочку дузлили?
— В том-то и дело — с кем. Вы и вообразить не можете! Приятель тут у меня, дошлый мужичонка. Орельский — не слышали?
— Понятия не имею.
— А зря, брат, надо не только в высоких сферах, надо и с мелочью знаться; не будь Иринарха, кто бы вам его заменил!
— Ладно, вас-то, любезный мой Иринарх, я довольно знаю! А что такое Орельский?
Иринарх снова загоготал, задрав голову, и кадык поршнем заходил на загорелой дочерна шее.
— Сапожник он, Михаил Дмитриевич, заводишко у него так себе, захудалый,
— Припоминаю. А что в том смешного?
— Брат мой, дорогой мой Михаил Дмитриевич, он же зятем приходится Михайле Евстигнеевичу Коссовскому. Думаете, зря с ним сивушничаю!
Вот чего нельзя отнять у безрассудного Иринарха: для дела старается всеми средствами, и дозволенными, и недозволенными. Просто для потехи он не приходил.
— Так вот, милый братец, — сапожник, мелкий Плут Плутыч, по фамилии Орельский, мой приятель и собутыльник, а также зять крупного Плута Плутыча Коссовского, вот, значится, башмачник мой едет на Амур уполномоченным нашей вшивой и ненажорной администрации! С нео-гра-ни-ченными полномочиями! И мне, горемыке, пришлось для скрытности огреть с ним по маленькой! Хочь и потягивало пришибить его его же башмаком!
Иринарх мог выпить, покуражиться, забуянить, облить сулоем чей-нибудь вицмундир или дамскую шляпку, но он никогда не лгал и ничего не измышлял.
Бутину стало жутко. В какие руки — случайные, грубые, невежественные — отдаются его предприятия. И он бессилен противостоять этому вандализму!
Взглянув на Иринарха, он увидел в его руках листок бумаги, исписанный кривым, броским почерком двоюродного брата.
— Что там еще у вас?
— А это я списал у Арончика Цымерского, дай ему еврейский Бог ума, здоровья и мацу!
— Что за чушь? И при чем здесь еврейский Бог и маца. Не скажете же вы, что выпивали с этим пресноводным служакой?
— С ним! Ни-ни! Меня бы стошнило, глядя на его губу, сходную с куриной гузкой! Да ведь он и трезвенник, гиблая личность, зато его конторщик — лихой малый, днем ниже травы, а к вечеру любой заплот перескочит! Ром оченно уважает. Я такую ему порцию закатил, он, окосев, завел меня в кабинет Арончика и все шкафья пораскрыл: бери что хошь! Хоть со шкафом! А мне зачем — шкаф! Мне бы документики кой-какие. Извольте, брат, прочитать эту срамовщину.
Это была копия письма Звонникова и Михельсона их московским доверителям. Адвокаты предлагали приступить к ликвидации имущества фирмы путем постепенного отчуждения предприятий, находящихся на полном ходу. И доказывали выгодность для кредиторов разгрома фирмы, убеждая москвичей, что иного выхода нет. Они скромно умалчивали о том. что с каждой новой ликвидацией снимают свой пятипроцентный куш, — десятки тысяч даровых рублей. Помимо особых добровольных подношений кредиторов.
В договоре, в добровольном соглашении, подписанном администрацией и Бутиным, черным по белому шла речь о поддержании и развитии предприятий фирмы! Ликвидировать свое имущество он мог бы прекрасно и сам и с выгодой для себя! Ведь на два с половиной миллиона капитал Бутина превышает все его долги! Разваливать такую фирму могут лишь равнодушные глупцы или законченные мошенники.