Дело было так
Шрифт:
В хайфском порту свипер был спущен на причал и сразу понял, что это уже не Нью-Йорк, и не Роттердам, и даже не Марсель. Он ощутил тяжелую жару и резкие запахи, услышал странные голоса и незнакомые слова и конечно же немедленно почуял вокруг Пыль. Того своего исконного врага, для борьбы с которым он был изобретен и создан и который теперь набросился на его ящик со всех сторон и даже сумел просочиться сквозь тончайшие щели в досках. Он почуял коварное прикосновение, ощутил мириады тончайших трепетаний, но — нисколько не испугался. Пыль, сказал он себе, надо же, именно пыль, и именно она первой меня встречает. «Ну я еще тебе покажу, — сказал он про себя. — Я тебя всю, как ты
Тут, в хайфском порту, прибытия свипера поджидал еще один «макаровец» (мама не знала его имени), который, хоть и остался безымянным, сделал то, что все «макаровцы» делают друг для друга во всем мире — помог. Это он позаботился о том, чтобы свипер сгрузили с корабля, это он проделал все формальности, необходимые при переезде электроприбора из одной страны в другую, и это он затем погрузил его на жалкую телегу, которую тащила жалкая лошадь, и повез на хайфскую железнодорожную станцию, и свипер снова поблагодарил в душе дядю Исая, который так бережно и тщательно обернул и упаковал его, потому что выбоины на новой дороге были тяжелее и ужаснее всего, что ему довелось испытать до тех пор.
Здесь, однако, самое время отметить, что, в отличие от многих других путешественников, впервые оказавшихся на Ближнем Востоке, свипер бабушки Тони не испытал ни смущения, ни боязни, ни священного трепета, ни отвращения. Подобно всем большим и сильным существам, он был исполнен спокойного сознания своей могучей силы и источал молчаливую уверенность. «Что мне ваша жара, что мне ваши ухабы и выбоины, грязь и пыль, — жужжал он про себя. — Дайте мне только электричество, и я покажу вам, что я умею».
Его сгрузили с телеги на остановке, которая сегодня называется «Хайфа Восточная», и погрузили в один из вагонов поезда, который сегодня уже не ходит, разве только в воспоминаниях тех, кто о нем рассказывает, и который назывался «Поезд Долины». Он издавал слабый свист, смешно раскачивался на ходу и «именовал себя поездом, — сказала мама, — хотя черепахи с легкостью обгоняли его, а на подъемах и улитки тоже».
Железнодорожная колея шла, прижимаясь к руслу Кишона — той реки, воды которой некогда разлились, увлекая с собой колесницы ханаанского полководца Сисары [50] , и покрыли всю Изреельскую долину болотами, которые впоследствии высушат дедушка Арон и его товарищи. А теперь, впервые в истории, после всех этих воинов и первопроходцев, торговцев и царей, — Кишон не мог поверить своим глазам, — вдоль него ехал Пылесос!
50
Сисара — военачальник Иавина, царя Ханаана. После двадцати лет подчинения израильтяне поднялись против власти Иавина. В решающей битве боевые колесницы Сисары утонули в вышедшем из берегов ручье Кишон (Киссон), а сам Сисера был убит (Суд. 4).
Желтый карандаш прошел между рекой и горой Кармель, втиснулся в просвет у подножья Мухраки, обогнул ее и вышел на широкие просторы Изреельской долины. Паровоз так обрадовался, что засвистел и выпустил клубы пара, и вскоре острие карандаша уже достигло станции Тель-Шамам, вонзилось с размаху в букву «К» в названии соседнего поселка «Кфар-Иошуа» и оказалось таким острым, что проткнуло за этим «К» точку.
— А здесь, в Тель-Шамаме, — сказала
Глава 16
Я уже не раз упоминал здесь бабушкиных сводных братьев — дядю Ицхака и дядю Моше — и, кажется, называл также их жен — Хаю, жену Ицхака, и другую Хаю, жену Моше. Оба брата вместе со своими многочисленными потомками жили по соседству с нами, в мошаве Кфар-Иошуа, и любопытно, что одна из дочерей у каждого носила имя Батия, как и моя мама, — в память той бабушки Батии из Ракитного, что на Украине, которую я так никогда и не видел — знал только, что это была высокая, красивая, сильная и, судя по рассказам, боевая женщина, настоящая «бой-баба». Она умерла через несколько лет после приезда в Страну, и ее похоронили на кладбище в Нагалале.
Моя мама очень тепло относилась к Моше и Ицхаку, а также к их дочерям и сыновьям, и тем не менее всегда называла их «кишуим», что означает «кабачки». В детстве это меня очень удивляло. Я знал, что она ненавидит кабачки, и поэтому прозвище «кишуим» казалось мне обидным. Однажды я спросил ее, почему она их так называет, и тогда она объяснила, что не только бабушкины братья, но и все прочие жители Кфар-Иошуа тоже имеют прозвище «кишуим». Я удивился: неужели все, кто живет в Кфар-Иошуа, — нехорошие люди, но она засмеялась и объяснила мне, что так получилось из-за буквы «К», в которую вонзилось острие карандаша и после которой оно поставило точку.
Объясню и вам: на той карте «Нижняя Галилея и долины», о которой я только что рассказывал, не хватило места, чтобы написать полностью «Кфар-Иошуа», поэтому название мошава сократилось до «К.-Иошуа». В устах жителей Нагалаля, только и ожидавших удобного случая посмеяться над соседями, «К.-Иошуа» немедленно превратилось в «Кишуа» — название, в котором слышался, конечно, некий оттенок пренебрежения, насмешки и превосходства, — а отсюда уже было рукой подать до формы множественного числа «кишуим», то бишь люди из «Кишуа».
У многих нагалальцев были родственники и друзья в Кфар-Иошуа, и по субботам семьи гостили друг у друга. Иногда «кишуим» приезжали в Нагалаль, а иногда из Нагалаля ездили в «Кишуа». В нашей семье все предпочитали вторую возможность. Во-первых, потому, что в гостях у братьев бабушке Тоне нечего было бояться, что ей нанесут грязь в дом, и поэтому там она была воплощением спокойствия и благодушия, совсем не такая, как дома. А во-вторых, из-за самой поездки, потому что туда ехали через поля, на телеге. Со временем, после своего появления на свет, я тоже много раз участвовал в этих поездках, и сегодня, уже побывав во многих далеких и заброшенных местах земного шара, порой весьма далеких от цивилизации, могу смело заверить, что ни одно из этих путешествий не было для меня таким волнующим и увлекательным, как те субботние поездки на телеге к дяде Ицхаку и дяде Моше.
Сразу же после утренней дойки все одевались по-субботнему, запрягали Уайти, бросали на телегу несколько пустых мешков, чтобы помягче было сидеть в дороге, и отправлялись в дальний путь. Вначале спускались по длинному пологому спуску в сторону двух пальм источника Эйн-Шейха — той прямой, что высится там по сей день, и второй, наклонившейся, которая с тех пор уже рухнула. Тут мы в очередной раз выслушивали рассказ дедушки Арона об осушении болот и хором пели ту песню, которую он пел в те далекие времена, когда его сыновья были такими же маленькими, как я позже, и ездили с дедом и бабушкой Тоней в ту же поездку, что я сейчас. Маленький Менахем размахивал тогда кнутом, а дедушка Арон пел ему: