Дело человеческое
Шрифт:
Вначале в тяжесть болезни не верили даже коллеги. Такой здоровый мужчина! Думали, что молодой врач просто хочет получить больничный лист, чтобы посидеть дома с любимой женой. Но папа не мог даже приподняться с постели.
Надо было срочно действовать. Мне исполнилось двадцать восемь дней, когда мама отвезла меня к бабушке, в Царицын. Вернулась она оттуда вместе со своими братьями. Старших девочек оставила с няней, и с помощью братьев увезла папу в Москву, в клинику к Бурденко.
Она запомнила, как великий врач пригласил
— Мы бессильны помочь вашему мужу. Болезнь зашла слишком далеко — кругом метастазы. Вам придется забрать его домой.
Маме в ту пору не было еще и тридцати. Вместе с умирающим мужем и старшими дочерьми она переехала в Царицын. Тут-то и пригодился второй дом, который выстроил в свое время ее отец.
К той поре дедушка уже умер. Сыновья его трудились главными бухгалтерами. Мама пошла работать в «Энергосбыт». Ей повезло — главбухом там был некто Лебедев, человек, которого она запомнила на всю жизнь.
Когда выдавали мыло — он отдавал маме свое. У молодой женщины — дети, лежачий больной… Ей нужнее. Или же мог подозвать ее и попросить отнести в банк «документы». Когда мама разворачивала листы бумаги — выяснялось, что они пусты.
Это означало — Лебедев нынче просто отпускает ее домой.
Папе надо было подавать судно, кормить. Он уже не мог глотать. Мама вспоминала: «Быстро сварю манную жидкую кашу, лью ему в рот, и все течет… Я, в конце концов, расплачусь, блюдце на пол брошу, оно — вдребезги. Нервы уже не выдерживали».
Особенно ценной была поддержка начальника, если учесть особенности того времени. За опоздание на работу можно было попасть под суд, получить немалый срок.
И, начиная с шести утра, гудели фабричные гудки, чтобы люди вовремя поднялись и, наскоро управившись с домашними делами, в срок приступили к труду.
Меня воспитывала бабушка. Похоронив мужа, она жила на небольшую пенсию. Предвидела, что и дочери будет нелегко — с тремя-то девочками, поэтому — трудно поверить, но из песни слов не выкинешь — молилась, чтобы меня прибрал Бог.
В Свято-Духовом монастыре сразу после революции устроили хлебный магазин. Полетели кресты-купола и с других храмов. Но в монастырь народ по-прежнему шел, теперь уже, чтобы купить хлеба или муки. Однако съестного в те голодные годы не хватало, и карточки пропадали.
Чтобы не остаться без хлеба, люди занимали очередь с вечера, записывали номера на руках. Отойти было нельзя — тут же пропадет очередь, и занимай ее снова. Новой власти такое положение дел не нравилось, поэтому поздним вечером или ночью приезжала конница с нагайками, чтобы разогнать очередь — нечего создавать панику! Приходить должно было к открытию магазина, к восьми утра.
Спорить с властью не приходилось, но люди нашли выход. Заслышав стук копыт, очередь разбегалась — народ хоронился в ближайших
— Мы только стук копыт услышим — и в эту канаву! А там полынь — кругом же степи, травы высокие росли, полынь и крапива — мы упадем в них — лежим и не дышим. Красные прискочат на конях — нет никого. А мы — вся очередь — лежим там, — вспоминала впоследствии бабушка Прасковья Федоровна.
На кого же было оставить маленькую меня? Уходя за хлебом, бабушка ставила люльку перед образами, делала жевку из ржаного хлеба, заворачивала ее в марлю, клала мне в рот. И по ночам — стоя в очереди, или отлеживаясь в овраге — все молилась, чтобы меня прибрал Господь.
Утром возвращалась домой — тишина. Крестилась: «Ну, услышал меня Бог!» А глянет в люльку — я морщусь, ёжусь, у меня уже нет сил даже плакать. Но — жива…
Бабушка, а впоследствии и я — сильно болели. Прасковья Федоровна мучилась дизентерией, «подплывала кровью». Я переболела всеми тяжелыми детскими болезнями. Умирала от дифтерита. Позже рассказывали, что были моменты, когда меня уже не надеялись спасти.
Я лежала в инфекционной больнице. Трубка забилась корками — дыхание остановилось. Дежурных врачей не было — и за врачом посреди ночи пришлось бежать в город. Когда тот пришел, я уже посинела — только отдельные судороги показывали, что еще жива. Доктор все прочистил, снова вставил трубку, я задышала. Мне стало так легко дышать! У меня потом все время была мысль — стать врачом ухо-горло-нос.
Я была из тех редких счастливцев, что выжили. Почему-то привозили все больше мальчиков, за день человек двадцать — и они тут же умирали. Иной полчаса поживет, иной — чуть дольше.
Но и выздоровевшим приходилось нелегко. Я долго страдала от слабости. Трудно было помогать бабушке, мыть полы. В школе врачи отстраняли от физкультуры — миокардит.
Из-за плохого питания я переболела еще и рахитом. Грудь ввалилась, суставы были искорежены, голова казалась непомерно большой. Остригли меня наголо, и волосы стали расти черные, жуковые — жесткие, как щетина. И нельзя дотронуться до головы, чтобы причесаться — очень больно! Страшная была — ужас. Но мне надоедало сидеть во дворе, я подлезала под калитку — и выбиралась на улицу.
Папа — он тогда еще жив был — просил бабушку:
— Прасковья Федоровна, не выпускайте Лиду… Ну что ж, все над ней смеются…
Позже, когда мне уже исполнилось лет двенадцать, знакомые спрашивали бабушку:
— Что же, у вас тот уродушек, умер?
Я знала, что этот вопрос обязательно будет — и пряталась за бабушку. Она меня брала, и выводила из-за спины.
— А вот посмотрите-ка…
Но никто не верил, что это один и тот же ребенок. Потому что уж слишком жутко я прежде выглядела.