Дело Габриэля Тироша
Шрифт:
На следующий день мы убедились в том, насколько Габриэль прав, зная, что произойдет. Полиция посетила наш дом (полицейский-еврей и полисмен-британец) и произвела обыск. Нас долго допрашивали о наших отношениях с Айей, и задаваемые вопросы показывали, что подозрения следователей не ведут к какой-либо подпольной деятельности, а совсем по другому направлению. Кто-то, вероятно, навел полицию на мысль, что это был кровавый конфликт между двумя, влюбленными в Айю, и она была ранена одним из них. Меня спросили, не отбил ли я Айю от другого юноши. Особенно строго допрашивали Дана и Аарона, – была ли раньше Айя подругой одного из них, или обоих, и не думали ли они отомстить мне или Айе. В тот же день допросили директора гимназии, господина Тироша, Яира, и еще нескольких одноклассников,
Спустя некоторое время нам стало известно, кто подсказал версию полиции. Это была опять же госпожа Фельдман, которая увидела необычную возможность показать свой психологический талант в достижении юридической карьеры.
5
Все эти события, сами по себе важные, отдаляют нас от места, где лежит Айя на грани жизни и смерти. Может, именно в этом причина, что я уделяю этим событиям столько места, чтобы отдалить, как можно дальше момент, когда я весь буду прикован к описанию смерти Айи.
Когда мы привезли ее в больницу и взглянули в лицо доктора Хайнриха, главного хирурга, мы поняли, что на этот раз мы не имеем дело с раной, которую мастерство талантливого врача может вылечить. Что-то в лице доктора Хайнриха показывало, что надеяться можно лишь на высшие силы, на милосердие небес, и это нас испугало. Мы видели, что он не хочет обманывать себя слишком большой надеждой, и на него не производит особого впечатления тот факт, что Айя все время в полном сознании.
Лица наши просветлели, когда она дала показания офицеру полиции. Но эта способность давать ясные и длинные ответы не обманывала доктора Хайнриха и не позволяла ему давать обещания о быстром ее выздоровлении. Операция, которую он произвел, была успешной, после чего он сказал, что делать нечего, – лишь ждать, как разовьются дела, ибо решающими являются дни после операции.
В один из дней он остановил меня в больничном коридоре. Не знаю почему, но я выглядел в его глазах наиболее трезвым из компании:
«Что произошло на этот раз?» – спросил он меня строгим голосом, подчеркивая особенно – «на этот раз».
«Вы что, не слышали, – ответил я, не моргнув глазом, – стреляли в нее из засады».
«И как же вы оказались в тех местах? Ведь это просто безответственно устраивать учебные экскурсии в такие места в эти дни!»
Я понимал, что он вовсе обвиняет не меня, а другого. И мне не хотелось продолжать выдумку о «кружке по истории и археологии»
«Доктор Хайнрих! – сказал я, как человек, готовый сказать правду. – Об этих делах лучше не стоит распространяться».
Но на этот раз атмосфера тайны не произвела на него никакого впечатления.
«Всему есть предел!» – сказал он сердитым голосом.
– «Нельзя «Хагане» использовать таких молодых для своих целей!»
«Извините, – ответил я не менее сердито, – есть те, кто взвешивает и решает».
«Так пусть извинит меня тот, кто взвешивает и решает, если я скажу, что решения его слишком поспешны!»
Было ясно, кого он имеет в виду. Он посмотрел во все стороны и негромко сказал:
«Еще в Германии в его взвешиваниях и решениях было много от сумасшествия. Знаешь ли ты, какова будет цена этого безумия?»
Он повернулся и пошел в палату к Айе. Его преданность ей трогало сердца всех окружающих. Медицинские сестры рассказывали, что он посещал ее после полуночи, вслушивался в дыхание и измерял пульс.
Число посещающих Айю было столь велико, что не каждому удавалось посидеть у ее постели, и многие из одноклассников и одноклассниц, товарищей
В конце концов, остались около нее только госпожа Фельдман и я.
6
Городские пешеходы и те, кто приходит в больницу, не знают (если только не бывали там раньше), какой особый мир существует за стенами, отделяющими палату от улицы. В считанных шагах от мира здоровых людей, движущихся по мостовым, заполняющих учреждения, деловые офисы и кафе шумом и суетой жизни – располагается тайное царство, хорошо защищенное и управляемое абсолютно иными законами, чем законы мира здоровья. Кажется, даже законы природы, действующие везде одинаково, подчиняются этим внутренним законам царства больных. Здесь иной цвет у дня и ночи. Заря возникает здесь в таких бледных тонах, которые не увидишь в других местах, а с приходом сумерек ты слышишь долгий вздох, который проносится от одного края постели до другого, через все это царство. Такого вздоха, с наступлением темноты, не услышишь ни в каком другом месте. Впервые, я ощутил здесь власть врача, не допускающую никаких возражений. Приказы его выполняются беспрекословно, как ни в каком другом месте мира здоровья. Я следил за страхом, охватывающим молодых медсестер, когда они слышат быстрые шаги приближающейся старшей медсестры, узкогубой и старой, страхом, который бывает лишь в палатках воинской части с приближением командира. Но впервые я так же видел, с какой улыбкой обращаются эти медсестры к больному: «Доброе утро, как вы себя чувствуете?» Такого лекарства не найдешь ни в одной аптеке мира здоровья.
Особое разрешение, данное мне доктором Хайнрихом, давало мне возможность заходить в палату, сидеть у постели Айи, сколько мне захочется, и не бояться косых взглядов старшей медсестры, которые вначале были холодными, но затем потеплели. Я помогал подавать еду больным и мыть посуду, так, что все, и даже строгая старая матрона, привыкли к моему присутствию, и относились ко мне с симпатией. Со временем медсестры особенно отнеслись с пониманием к романтической стороне моих посещений. Я представлялся им (я действительно был им) как верный влюбленный, живущий в страхе потерять возлюбленную, и они простирали надо мной ту чистоту милосердия, которой отличались простыни, перестилаемые на постели Айи. Иногда, когда сегодня я закрываю глаза, я вижу пламя ее волос на фоне белой подушки. Даже когда лицо ее стало все больше бледнеть, и кровь медленно уходила из него, волосы ее пылали в полную силу, и их темная медь стекала тяжелыми потоками на слабые и худые ее плечи, которые уже не вернутся к своей полноте.
В один из дней посетили ее Шульман и Розенблит. Последний принес ей испеченные женой пироги, посыпанные корицей. Они немного посидели в палате, затем вышли, сели на скамью в коридоре, вынули Книгу «Псалмов» Давида и стали беззвучно молиться.
Несколько раз посетил Айю Габриэль. Каждый раз с его приходом я находил повод оставить их вдвоем. Но Айя просила меня остаться.
Тяжело было на него смотреть в эти дни. Он выглядел, как мученик, когда в классе поворачивался к нам лицом. Казалось, что мы видим камень, стертый до впадин щек, прикасающихся к остро обозначенным скулам.
Помню его последнее посещение больницы. Она выглядела спящей. Он посмотрел на нее, сжав губы, и закрыл лицо ладонями. Неожиданно послышался ее голос:
«Ты не виноват, Габриэль, ты не виноват…»
Он не отнял ладоней от лица и сидел рядом с ней, не издавая ни одного звука. Она пыталась его поддержать:
«Посмотри в окно. Что ты там видишь?»
«Гору наблюдателей», – сказал он, подняв лицо.
На миг обратил на нее взгляд, мрачный, страдающий, страшнее всех взглядов, обращенных к нам, встал и вышел.