Дело генерала Раевского
Шрифт:
Субъект встал, посмотрел на всех поочерёдно, посмотрел пристально и многозначительно, да произнёс:
— Господа, товарищи, граждане и люди вообще всякого государственного сословия, — начал он торжественно, — не могу не выразить моего крайнего изумления по поводу того, что я постоянно слышу и читаю о том странном историческом явлении, которое принято называть у нас Отечественной войной тысяча восемьсот двенадцатого года и которое было причиной одного из самых кровопролитных, самых примитивных и самых бесполезных сражений в истории человечества...
Субъект прервался, видимо, для того, чтобы перевести дыхание, а в комнате наступила такая тишина, которая наступает, когда под ногами у человека крутится готовая разорваться граната.
Кандидат исторических наук потянулся было за полупустой бутылкой водки и поднял бы её над
— Мне глубочайше жалок этот так называемый спаситель русского народа, кабинетный фельдмаршал, позорно битый под Аустерлицем, а до того нагло обманувший молодого, неопытного и доверчивого императора россов и всю кампанию одна тысяча восемьсот двенадцатого года, думавший только о том, как бы вновь на старости лет не быть отшлепанным по дряхлому заднему месту, теряющий остроту и силу своего таланта, а вследствие этого зарвавшийся император французов, как тогда говорили — «галлов». В сущности, поведение всех главных действующих лиц величайшей трагедии всех народов Европы того времени от океана до Москвы было преступным.
Мужчина с мощным басом и золотистым коком над высоким лбом медленно поднял на выступающего люто багровеющее лицо, и сразу бросилось в глаза, что и само лицо его тоже, как говорится, с особой приметой. По мере наливания лица багровостью от правой брови через переносицу под левый глаз проступил белый тонкий шрам, словно кто-то когда-то полоснул Евгения Петровича бритвой. Впрочем, во времена молодости Евгения Петровича, когда по нашим послевоенным городам бродили орды малолетних да и великовозрастных хулиганов, нарваться на такой шрам особого труда не составляло. Тогда была пора так называемых немотивированных преступлений. «Пописать мойкой», то есть — на жаргоне — полоснуть бритвой, могли кого угодно: на улице, в трамвае, на сеансе в кино. Это считалось признаком удали и широты характера. Это было давно.
А сейчас Евгений Петрович молча смотрел на такого неожиданного оригинала, наливая багровостью белый шрам, и, казалось, мучительно старался понять, откуда взялся здесь такой оригинал. В наше время. В таком возрасте, ведь всех таких давно уже вычистили из общества. Здесь! Где, по идее, должны были бы присутствовать только свои, отменно добропорядочные люди.
Между тем оригинал не останавливался:
— Я оставляю за собою право на одном из следующих наших раундов, проще говоря, заседаний подробнее остановиться на этом вопросе. Сейчас только лишь осведомлю, что это и многое другое в российской истории прошлого века достойны были широкого освещения и более глубокого анализа, поскольку все разговоры на эту тему ещё до революции традиционно приняли стереотипный, всё более и более мертвеющий характер. Всё обставлено многочисленными «табу». Это наносит, особенно теперь, страшный вред нашему историческому сознанию. Имперский характер правления и развития страны, находящейся на варварском уровне духовного, правильнее было бы сказать — душевного сознания, привёл к тому, что сразу же после смерти особо выдающегося варвара Петра Первого, которого ещё называют великим, созданная им из особо выдающихся хищников и авантюристов классовая структура — я имею в виду дворянство — вышла из-под контроля, из-под смертельно карающей за каждое проявление самобытности монаршей десницы. Благо сам Пётр, неуч поначалу и самодур пожизненно, был личностью своего рода творческой. После него, когда на русский трон уселась солдатская блядь, которую из-под походной телеги, разогнав стаю особачившихся солдат, вытащил проходимец Алексашка Меншиков, и когда фактически пресеклась династия Романовых...
— Династия пресеклась после того, как Пётр собственноручно отрубил голову своему сыну, единственному законному наследнику, — равнодушно вставил кандидат исторических наук.
— Прошу меня не перебивать, — вспыхнул субъект, — я всего лишь даю заявку, я не делаю доклада. Так называемая Екатерина Первая, дочь литовского крестьянина Самуила Скавронского, по другим данным — некоего Веселевского, а по третьим — просто шинкаря из иудейского племени, Марта. Я говорю это для того, чтобы понятно стало, как низко пало русское высшее общество, в первую очередь так называемые дворяне, которые, как псы, бросились блудить с российским троном и со всеми, кто на нём водружался. И не удивительно, что все без исключения талантливые русские общественные,
— Мы слишком далеко уходим в сторону, — гробовым голосом заметил Евгений Петрович.
Субъект на мгновение смолк, как бы пришёл в себя, помолчал, озираясь настороженно, как зверь, переводящий дыхание, и закончил:
— Надобно при всём этом заметить, что Кутузов был очень умный, образованный и культурный человек, недаром состоял он членом третьей ступени масонской шведской ложи, к которой принадлежал, кстати, и великолепный маршал Ней, его, уже попавшего в явный плен под Красным, Михаилу Илларионовичу Кутузову предстояло выпустить и сделать это талантливо и театрально.
Евгений Петрович неторопливо постучал жёстко выпрямленными и сомкнутыми пальцами по столу.
Субъект никак на это не отреагировал, но сказал завершающе:
— Но я и не об этом, хотя всем известно, что масонское имя фельдмаршала Кутузова — Вечнозеленеющий Лавр. До революции об этом писали открыто. Я только намереваюсь предварить моё будущее сообщение тем, что обращу благородное ваше внимание на три глубоко трагические российские фигуры эпохи нашествия Наполеона, отнюдь не галлов, как принято было говорить тогда и думать сегодня. Я имею в виду князя и генерала от инфантерии Петра Багратиона, потомка древних грузинских князей, ученика великого Суворова, скончавшегося в селе Симы Александровского уезда Владимирской губернии 24 сентября 1812 года от осколка гранаты, раздробившего кость ноги и принёсшего гангрену. Эта смерть была невосполнимой потерей для русской армии, потерявшей военачальника, который наверняка помешал бы сдать Москву и уж наверняка не выпустил бы из России стратегически обречённую на гибель армию Наполеона. Необходимо было предпринять огромные усилия, чтобы дать Бонапарту выйти из ловушки, в которую он сам себя заманил, постоянно загонял себя в тупик, то в один, то в другой.
Я имею в виду генерала от инфантерии Милорадовича, отважного, находчивого и неутомимого военачальника, мастера авангардных и арьергардных боев, яркую, фривольную личность, неутомимого сердцееда и сластолюбца графа из герцоговинского рода, переселившегося в Россию ещё при Петре Первом, любимца солдат, злодейски убитого на Сенатской площади 14 декабря 1825 года в момент военного мятежа против российского трона поручиком в отставке, выходцем из польских дворян Петром Каховским, решительным сторонником истребления всей царской фамилии в России.
И ещё я имею в виду великого русского воина Николая Николаевича Раевского, явившего пример высочайшей военной и гражданской доблести, полузабытого к старости и оставленного всеми, кроме Пушкина. Во всех потомках рода своего он оставил след высокой требовательности к себе, явил пример высочайшей человеческой скромности и государственной мудрости, чем так пренебрегают в российской, современно говоря, номенклатуре до сих времён.
КУРГАН ГЕНЕРАЛА РАЕВСКОГО
1
После выступления субъекта всё собрание скомкалось. Против не выступил никто. И никто не продолжил разговора на задуманную тему. Двое, выпив по стакану водки, сели играть в шахматы. Евгению Петровичу кто-то позвонил по телефону, и тот, уговорившись о следующем собрании через месяц, уехал. Хозяин дома принялся рыться в своих бумагах, отыскивая какие-то документы из воспоминаний маркиза де Коленкура, герцога Виченского, личного дипломата Наполеона, посла в Петербурге с 1807 по 1811 год, много постаравшегося в своё время, чтобы не допустить войны с Россией. Кто поосведомлённей, слышал о его книге «Поход в Россию», изданной каким-то небольшим тиражом в середине войны с Германией, но совершенно затем исчезнувшей даже из библиотек или весьма неохотно выдаваемой читателям. Счастливцы же, кому эту книгу привелось подержать в руках, только поднимали возвышенно брови и даже слегка закатывали глаза. Хозяин квартиры принадлежал к этой когорте счастливцев и даже имел многочисленные выписки из неё, которые хранил в потайном каком-то месте, чтобы случайно не попали они на глаза излишне любопытному гостю и не дали повода подозревать хозяина в чрезмерной политической любознательности.