Дело генерала Раевского

Куранов Юрий Николаевич

6

— Он работал некоторое время в Новосибирском социологическом центре. Там велись довольно серьёзные социологические исследования и было много умных людей, даже стукачи там были неглупые и даже порой обаятельные.

— Настоящий стукач и должен быть обаятельным, — сказал Олег.

— По крайней мере, так называемый «свой парень», — подтвердил Кирилл Маремьянович и уточнил: — Но ни в коем случае не пьяница. Пьяницы ненадёжны: напьётся и разболтает всё. Правда, пьяницу тоже порою вполне удачно используют, вот как в случае со мной. Хотя меня использует не специальное ведомство, а что-то, по моим представлениям, гораздо страшнее. Но к нашему покойному Мефодию Эммануиловичу. Там, в Новосибирске, этот социологический институт прикрыли, вернее, кастрировали его. Многих талантливых людей вытеснили, а остальные сами разъехались.

Из «поля зрения» их не выпускали. И тот, кто не спился и не сблядовался, того оставили под особым наблюдением. Дело в том, — Кирилл Маремьянович трясущимися пальцами указал на бутылку, — что в наше время не пить и не блядовать очень опасно. Особенно — не пить. Там считают, — он указал пальцем в потолок, — что не пьёт именно тот, кому есть что скрывать. В нравственные или в религиозные мотивы они обыкновенно не верят. А если убеждаются, что человек не пьёт по религиозным соображениям, то это случай особо опасный. Священникам тогда дают указание как-то отстранить его от общения с общиной. Священников же непьющих вообще стараются не заводить, за исключением кадровых своих работников. Сюда, на эти собеседования по Бородинскому полю, Мефодия Эммануиловича заманили, чтобы окончательно решить его судьбу.

— То есть? — спросил я.

— Решить, что с ним делать. Сама политическая настроенность человека их сейчас мало интересует. Там, в их среде, — Кирилл Маремьянович опять указал пальцем в потолок, — антисоветчиков хоть лопатой греби: информация у них есть, они понимают, что государство разваливается. Но им важно, чтобы число людей талантливых и умных было как можно меньше, во всяком случае, чтобы их число не достигало так называемой «критической массы». Вот тех, кто спиться или растлиться не в состоянии, они приговаривают к разного рода искусственным ограничениям, а тех, кто и на это не реагирует, решают судьбу на особом совете.

— Это кто? Комитетчики? — удивился я.

— Не-е-е-ет, — протянул Кирилл Маремьянович, — комитетчики против них дети. Те сами спиваются и сблядовываются.

— А кто это?

— Точно я сказать не могу, но вот люди типа Евгения Петровича.

— Жеки, — уточнил Олег.

— Всё может быть, — пожал Кирилл Маремьянович плечами и просительно глянул на бутылку.

Я плеснул ему четверть стакана. Он выпил, вытер губы трясущимися руками и продолжал:

— Вот меня никогда не собьёт машина, — усмехнулся Кирилл Маремьянович и глянул многозначительно на стакан свой пустой.

— Как знать, — не согласился Олег, — вы же сами говорите, что алкоголикам они не доверяют.

— Ну, я пока не алкоголик. У них есть по этому поводу два интересных понятия, оба они начинаются по какой-то странности с буквы «э». Но имеют они совершенно противоположное значение.

Я насторожился.

— Первое слово — энтелехия. Это слово греческое, понятие древнее. Означает оно законченность и завершённость какого-либо состояния. По смыслу оно гораздо полнее, то есть это состояние возвышенного, совершенного осуществления замысла, находившегося в развитии. Ввёл, то есть наполнил его философским значением, Аристотель. Оно обозначает актуальную ныне наполненность предмета, находящегося в движении, для достижения своего полного развития. Энтелехия невозможна без знания, которое по наполненности своей превращается в умозрение. Вот эти люди взяли на себя право решать, достоин ли тот или иной человек энтелехии, поскольку от неё в первую очередь зависит благополучие общества. Они считают, что есть два вида энтелехии: одна — устраивающая их представление о развитии общества, другая — не устраивающая. Первая имеет право на жизнь, вторая не имеет.

— Что же они делают в случае, когда «не имеет»? — спросил я.

— Здесь у них есть два исхода. Первый, самый, как говорят, общеупотребительный: создать в обществе такие условия, чтобы уровень допустимой сейчас интеллектуальности, а также талантливости регулировался самим обществом, чтобы люди останавливались в своём развитии сами.

— Как это? — заинтересовался я.

— Очень просто. Общество должно быть органически нетерпимым к каждому талантливому или умному человеку, чтобы человек чувствовал дискомфорт, неудобство, нетерпимость, чтобы он постоянно ощущал на себе давление без применения каких-то специальных средств. Как это, скажем, было с Лермонтовым. Талантливый человек очень раним, особенно если он ещё и умён. Его легко вывести из себя. Петербургское общество ко временам Лермонтова уже сформировалось, и такой гениальный человек, как Михаил Юрьевич, ощущал с болезненностью невозможность пребывать в этом обществе. К нему, правда, пришлось всё же применить спецсредство — ссылку на Юг в предельно антиинтеллектуальную среду. И сам он себе нашёл там конец. Гениальнейший, честнейший Батюшков был вынужден сойти с

ума во цвете лет... С Пушкиным было сложнее: он был натурой вулканической, и к нему пришлось применить Дантеса. Хотя сам Дантес мог и не заметить, что его применяют как механизм. Европейское общество, где тот сформировался, в силу ряда исторических причин сложилось так, что умный или талантливый человек не вызывал такого решительного отторжения, кстати, в силу циничности этого общества. Петербургского же двора особенности были вообще уникальны, такого не было нигде: это было как бы огромное оккупационное управление целым народом, хотя до 1918 года концлагерем Россия ещё не была.

— Ну а ещё пример? — попросил я.

— Пожалуйста. Николай Николаевич Раевский. Ведь мы до сих пор не знаем, отчего на самом деле он умер. А он просто задохнулся, как и Батюшков, в петербургской обстановке, да плюс ещё и семейная трагедия. Понимаете, Петербург оказался огромным пауком, высасывающим из России все жизненные силы и умертвляющим её. Из Москвы шла жизнь, чиновникам нужна была анти-Москва. Ещё Иван Грозный метался по Руси, громя её повсюду, прячась в Александрове, пытался уйти в Прибалтику, куда его тянула та струя литовской крови, что змеилась в нём. Свой допетербургский Петербург ему создать не удалось, и он сошёл с ума. Московское самодержавие, естественным путём родившееся, было мягким, в нём отсутствовала та бездуховность, которая восторжествовала на берегах Невы. А вот Петру и его преемникам удалось создать двойника, механический бездуховный город, где главной фигурой стал чиновник, для которого главным в жизни стала мистификация государственной деятельности. Вот почему Россия императорская так легко смирилась со сдачей Москвы и сожжением её для поругания Наполеона. Весьма примечательно, что весной 1814 года никому не пришло в голову сжигать Париж, ни русским, ни французам.

Кирилл Маремьянович судорожно плеснул себе в стакан водки, тут же продолжил речь:

— Петербург иссушил Достоевского, поселил свой смертельный яд в Гоголя, отравил Брюллова, Кукольника, Глинку. Не понимая, в чём дело, инстинктивно люди стремились убежать из него куда угодно, либо з русскую деревню, либо за границу, либо в монастырь. Кстати, Петербург создал и двойника русской Церкви. Этакий чиновный её эквивалент — Синод, нечто вроде церковно-административной восковой персоны. Ну ладно... — Кирилл Маремьянович остановился, переводя дух. — Кстати, эта кошмарная революция мертвецов против живых свершилась именно в Петербурге. Большевики взорвались в Петербурге, а сами убежали в Москву, тотчас же превратив её уже в двойника Петербурга. Именно для этого им понадобилось её перестраивать.

— Так вы считаете, что в России больше ничего никогда путного не произойдёт? — спросил я.

— Никогда. Уже всё. Петербург её сокрушил, а большевики прошлись по нерестилищам, — сказал Кирилл Маремьянович, озираясь и вытирая высохшие губы. — Тут Петербург орудует уже совместно с новою Москвой, выжженная под предлогом войны с Наполеоном, древняя столица стала пародией, таким же приютом чиновников, уже абсолютно оторванных от народа да, в отличии от петербургских, ещё более диких и уже по-настоящему невежественных...

— Ну хорошо, — перевёл я дыхание, — а какой же второй пункт их тайной доктрины? Доктрины этой компании? Кстати, сами себя они как-то именуют?

— Да. Они себя именуют как «Ассоциация защитников интеллектуальной экологии общества». Иные, правда, заменяют слово «экология» словом «равновесие». У этой чиновничьей популяции есть только одна вполне осмысленная цель — не допустить интеллектуального развития страны. Не допустить рождения на свет человека талантливого или интеллектуального они не могут, это дело Божие, безбожники рассматривают это как проявление стихийных сил природы. Помешать этому невозможно, не допустить же развития этих личностей — дело вполне вероятное. На их языке это и называется определить человека как личность, не имеющую права на энтелехию.

— А вы не могли бы привести пример? — спросил я.

— Пожалуйста, — охотно согласился Кирилл Маремьянович и плеснул себе в стакан, — две ярчайшие фигуры времён войны с Наполеоном. Самый знаменательный из них Раевский. Сразу после взятия им Парижа он был удостоен императором Александром беседы. Царь поздравил его с графским титулом. Раевский же, человек глубочайшего ума и уже понимавший, какую тяжкую опасность его личности представляет вступление в клан придворной бездари, отклонил это благоволение. И с этого мгновения он выпал из номенклатуры навсегда. Он совершил против номенклатуры тягчайшее преступление. Такого они не прощают. Раевский же видел гибель при дворе ярчайшего полководческого гения Румянцева, затухание Суворова, разложение Кутузова. Сразу после возвращения из Франции Раевского ссылают в Малороссию командовать пехотным корпусом. Нечто подобное потом проделает с Жуковым Сталин.