Дело государственной важности
Шрифт:
— Послушай, — сказала Эльзе. — Нацизм — это надолго?
Вольфганг медленно разжал губы:
— Боюсь, да.
— А борьба?!
— Ты же борешься, — сказал Вольфганг.
— Но одна! Вот ты уйдешь — и опять…
Вольфганг тяжело сдвинул брови к переносице.
— Почему ты так решила? — Он растянул слова, улыбнулся. — Надеюсь, ты не против, что представитель «Фильмбанка» будет тебя навещать? Я ведь — ты этого, конечно, не знаешь! — «старый боец», «сливки» НСДАП! Можешь не скрывать нашего знакомства и даже гордиться им.
Он ушел поздно, оставив Эльзе больше чем надежду. Быть снова не одной! Более
Эту уверенность не поколебали даже отсутствие работы, бесплодные звонки старым коллегам, напрасные поиски вакансий. Эльзе зарегистрировалась в районном бюро Трудового фронта в качестве журналистки, ищущей места. Ей в самых неопределенных выражениях пообещали содействие. Предложили ждать.
Ждать Эльзе умела. Всю осень и начало зимы она провозилась с заметками, пытаясь связать их и превратить в книжку путевых очерков. Время от времени ее навещал Вольфганг — всегда внезапно. Исчезал он так же внезапно, и это было единственное, что доставляло Эльзе беспокойство, ибо она понимала, что Курт ездит не только по делам «Фильм-банка».
А в декабре ее пригласили в бюро Трудового фронта, где чиновник сообщил, что фрейлейн, если у нее нет других предложений, может в ближайшие дни выехать к месту работы. Отличная должность! И, что особенно почетно, не в империи, а за границей. В Польше. Любезно улыбаясь, чиновник вручил ей запечатанный пакет. Многоуважаемая фрейлейн Штилле должна ознакомиться с документом, лежащим в пакете, и она узнает адрес учреждения, где ей все объяснят подробно, Придется только соблюсти маленькую формальность. Не соблаговолит ли фрейлейн заполнить подписку о неразглашении?
Эльзе распечатала пакет. Ее просили прийти для переговоров… в Заграничную организацию НСДАП! «Опять!» — мелькнула мысль. Она внимательно перечитала текст. Фамилия сотрудника, приглашавшего на Тиргартенштрассе, была ей неизвестна.
Поблагодарив чиновника, Эльзе поехала в штаб-квартиру АО.
Пробыла там недолго.
Вышла, едва уместив в сумочке ворох бумаг: проездной билет, открепительную карточку, направление, служебную инструкцию, сопроводительное письмо.
Вечером — поистине ей везло! — словно чуя перемены, позвонил Вольфганг. Сказал, что обязательно заглянет в гости.
Как всегда он пришел без опозданий. Прочел бумаги. Сказал:
— Считай, что все отлично! Ты понимаешь, что тебе доверили в НСДАП?
— Еще бы! В Заграничной организации, будь спокоен, мне растолковали, что это значит — референт по культуре. Организатор духовной жизни ландесгруппы и посольства. Хотела бы я знать, кому обязана честью?
Вольфганг медленно покачал головой.
— Не думай, что мне. Нет, не мне.
— Как считаешь: реабилитация это или проверка? Это может быть проверкой?
— Может.
— Так не лучше ли отказаться? — Эльзе зябко повела плечами. — Мы больше не увидимся? Ты дашь мне связь?
Вольфганг достал сигарету. Закурил. Сказал;
— Не волнуйся. «Фильмбанк» имеет интересы и в Польше…
…Перед самым рождеством референт польской ландесгруппы по культуре фрейлейн Эльзе Штилле выехала к новому месту службы, в Варшаву. Здесь она представилась послу графу фон Мольтке и непосредственному начальству — фюреру ландесгруппы, «товарищу по партии» Бюргаму. Они встретили ее почти тепло. бесплатно
3
30 декабря 1938 года, в день,
Легационный советник, ну что ж…
Выслушав поздравление фон Мольтке, произнесенное не в присутствии всего персонала, а в кабинете, с глазу на глаз, и лишний раз убедившись, что посол тоже считает положение щекотливым, фон Шверинг отправился к себе и занялся разбором почты. Но работа не шла. Здесь, в бюро, где каждая мелочь привычна глазу, где все — штофные обои, старая мебель — было выдержано в едином стиле и располагало к спокойствию, он вдруг ощутил тоску и боль. Бюро — его «башня из слоновой кости», оно — единственное место в посольстве! — оказалось избавленным от навязчивых атрибутов режима: портретов фюрера, фотографий Риббентропа, партийного флажка в подставочке на письменном столе. Шверинг был привязан к милым сердцу мелочам, к мебели, вышедшей из моды, которую полтора десятилетия назад вывез из силезского поместья и таскал через всю Европу — из Берлина в Прагу, оттуда в Константинополь, в Катовицы и, наконец, в Варшаву. В этом кресле, например, он сидел молодым референтом посольства в Чехословакии; оно же, мягко пружиня набивкой из волоса, принимало его, чуть погрузневшего, уже в качестве атташе при посольстве в Турции. В тридцать втором оно последовало, как и прочая обстановка, за Шверингом из Катовиц, где он был вице-консулом, сюда, на новое место… Секретарь и легационный советник… Это за пятнадцать-то лет!.. Ну и черт с ним!
Успокаиваясь, фон Шверинг оглядел полки с книгами, избегая смотреть на нижнюю, где, плотно прижавшись друг к другу коричневыми корешками', застыли партийные издания. Шеренгу открывала «Моя борьба», переложенная закладками; за ней шли творения вождей и литераторов — от Геббельса до Эверса, чей роман о жизни Хорста Весселя был объявлен настольной книгой. Четвертой или пятой в строю стояла «жемчужина» собрания — размноженная для служебного пользования монография заместителя фюрера по партии Рудольфа Гесса «Шпионаж на массовой базе в Японии».
Свою библиотеку Шверинг подбирал всю жизнь; трясся над книгами, как Шейлок, и даже дочерям выдавал Лессинга или Шиллера не иначе, как внеся запись в формуляр. Книги были его друзьями; других, по совести говоря, он не имел.
Встав, фон Шверинг подошел к полкам; рассеянно погладил светло-кремовые корешки Лессинга. Поправил, чтобы обрезы плотнее прилегли ко второму ряду, скрыв томики Фейхтвангера, Фаллады, Вайнерта. Опальные, преданные сожжению, эти книги были гордостью фон Шверинга, опорой, позволяющей считать себя человеком, а не барабанщиком в коричневой колонне.