Дело Кольцова
Шрифт:
Четвертый «ляп» — Мария Остен, третья жена Кольцова, не была дворянкой, поэтому перед ее фамилией не могло быть приставки «фон». Ее отец был простым фермером. Тем более что Остен — это ее литературный псевдоним, а настоящая ее фамилия — Грессгенер.
В этом «Постановлении» есть еще несколько нелепостей, но о них позднее скажет сам Кольцов на так называемом «суде». В самом конце «Постановления» следователь пишет: «Считаю вину Кольцова доказанной», и это еще до суда, который только и может объявить о том, что вина доказана. Невольно возникает вопрос: если вина уже доказана, то зачем еще что-то расследовать, зачем допрашивать арестованного? Не проще ли сразу выносить приговор? Впрочем, нормальная логика была необязательной для юстиции той поры: ведь судьба арестованного была предрешена заранее и цель «следствия»
Первый допрос Кольцова, как следует из документов «Дела», состоялся через три недели после его ареста. Таким образом, совершенно очевидно, что арестованного допрашивали не сразу, а держали в камере в полном неведении. Это, естественно, делалось преднамеренно — человека пытались сразу же сломить психологически. У арестованного сохранялась иллюзия, что как только он попадет на допрос к следователю с «чистыми руками и горячим сердцем», то все разъяснится и он будет освобожден. Заключенный с нетерпением ждал допроса.
«Дело» Кольцова, состряпанное усилиями следователей, изобилует таким количеством нелепых, искаженных и придуманных «фактов», что необходимо обратиться к подлинной его биографии.
ОБРЕТЕНИЕ ПРИЗВАНИЯ
…Михаил Ефимович Кольцов родился в 1898 году 31 мая по старому стилю, или 13 июня по новому, в городе Киеве в небольшой семье кустаря-ремесленника (обувщика). Фамилия его родителей — Фридлянд. У него был только один брат моложе его на два с половиной года, впоследствии известный политический карикатурист Борис Ефимов. Вскоре после рождения второго сына семья переехала в небольшой невзрачный провинциальный городок Белосток Гродненской губернии, ныне вошедший в состав Польши. В 1906 году Михаил поступил в Белостокское реальное училище. Уже на школьной скамье он проявлял незаурядные литературные способности: он не только отлично писал классные сочинения, но и затеял издание рукописного журнала, для которого сочинял всевозможные забавные заметки о школьной жизни за подписью «Михаил Синдетиконов» («Синдетиконом» назывался популярный в то время клей). Михаил много читал, и в том числе запрещенную тогда литературу, что в конце концов привело к большим неприятностям. Школьное начальство стало на него коситься за вольнодумство и, придравшись к его столкновению с учителем гимнастики, исключило из училища. С большим трудом удалось добиться разрешения держать выпускные экзамены экстерном. Получив аттестат об окончании Белостокского реального училища, Кольцов в 1916 году поступил в Петроградский психоневрологический институт. Однако гораздо больше, чем преподаваемые в этом институте науки, молодого студента влекла к себе журналистика. Его первыми шагами в этой нелегкой, а иногда и опасной профессии, ставшей делом его жизни, было сотрудничество в журнале «Путь студенчества». В этом скромном издании из номера в номер начинают печататься статьи, очерки, интервью восемнадцатилетнего Кольцова. Все они написаны серьезно, толково, со знанием дела, хорошим литературным языком и касаются проблем, волновавших общество в то время. Когда сейчас читаешь эти статьи, то с трудом веришь, что они написаны совсем молодым человеком. Вот отрывок из его статьи, которая называлась «Блажен, кто верует».
«…Прошли эти два года — и в студенчестве опять серый и ненастный будничный день. Уныние, безверие, бездействие, карьеризм, мутные волны мелких страстей и национальной нетерпимости, Бог весть из каких клоак хлынувшие, — все это разъедает и нивелирует учащуюся массу, грозит смешать ее в одно серое и безрадостное целое.
…А работа, ведь, еще вся впереди. Как встревоженный муравейник, волнуется поднятая войной многомиллионная народная масса. Война всколыхнула ее до основания, возбудила в ней порывы и чувства, пробуждения которых десятилетиями ждали наши отцы. И в этот-то долгожданный и критический момент народу грозит опасность, которой никто не ожидал: он рискует остаться без интеллигенции. В то время, когда он наиболее нуждается в дружески самоотверженной помощи, которая поддержала бы в первых шагах его пробуждающегося самосознания, зафиксировало бы его первые самостоятельные начинания и уберегла бы от темных сил, снова готовящихся в него проникнуть, в это самое время он остается без поддержки…
Свобода,
Не будем долго думать над разрешением этого вопроса. Не может быть двух решений. Во имя славного прошлого, во имя стоящей на пороге молодой России, студенчество должно поднять и понести распростертые в пыли старые знамена, должно оказаться достойным самого себя и возложенных на него задач!»
В журнале «Путь студенчества» публикуется и беседа начинающего журналиста с А. Ф. Керенским — тогда лидером немногочисленной группы депутатов Государственной думы, так называемых «трудовиков».
А события в стране развиваются бурно и непредсказуемо. Продолжается изнурительная война, нарастает недовольство правящей в стране монархией. И как естественный финал — Февральская революция. Кольцов, как и большинство людей, встретил ее восторженно: наконец в России будет демократия. Вот как он рассказывает о тех исторических днях в очерке, проникнутом искренним волнением очевидца и участника тех событий.
ФЕВРАЛЬСКИЙ МАРТ
Я пробираюсь ко дворцу в опасной тьме, под беспорядочные выстрелы то близко, то вдали, то вдруг совсем над ухом. Фонари потухли, вместо них горит луна, мягкий теплый снег порхает и кроет голубым цветом улицу. Грузовики с людьми проносятся часто орущими, грохочущими видениями, исчезая за поворотом. На Шпалерной, у дворца, нестерпимо светло и шумно. Таврический был раньше тихий, старенький, уютный, с бесшумными дверьми, с вощеными полами, по которым прогуливались под ручку и обнявшись депутаты, скользили вприпрыжку приставы Государственной думы. Сейчас он неузнаваем, блестит далеко во мгле лихорадочными бегающими пятнами, лучится тысячью огней, будоражит и втягивает светлыми щупальцами всю мятежную кровь города. Посреди белого пушистого сада, у самого подъезда, лежит на боку большой роскошный автомобиль, раненое животное, зарывшись разбитой мордой и передними фонарями в снег. Дверца открылась, большие следы ног светлеют на щегольском коврике и ласковой коже подушек. Вокруг него на весь двор сгрудились мотоциклетки, коляски, мешки, люди, целое море людей и движений, бьющее волнами в подъезд.
Внезапный хаос пересоздания расширил, увеличил, сделал громадным, как при родах, старинный дом, вместил в него революцию, всю Россию. Екатерининский зал стал казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром, колыбелью новой страны. Вместе со мной вливаются толпы, несчетные вереницы солдат, офицеров, студентов, девушек, дворников, но зал не тесен, он — заколдованный, вмещает еще и еще. Под ногами хрустит алебастр, отколотый от стен, валяются пулеметные ленты, бумажки, листики, тряпки. Тысячи ног месят этот мусор, передвигаясь в путаной, радостной, никому не ясной суете.
Здесь революция. Но где вожди?
Вождей нет в стихийном, вулканическом взрыве. Они мелькают легкими щепками в бурном беге потока, пытаются повелевать, указывать, хотя бы понимать и принимать участие. Но водопад бьет дальше, тащит вперед, кружит, приподымает и бросает во прах.
Родзянко выходит почтенным старым петухом в зал приветствовать войска. Целый гвардейский полк с офицерами, знаменами и оркестром, пришедший сюда, под расписные амурчатые своды потемкинского палаццо, почтительно застывает перед председателем думы. Он обводит ряды тусклым взглядом старых глаз, подымает породистую птичью голову и окликает, как на параде:
— Зд-рова, ма-ладцы-преображенцы!
Полк отвечает грохочущим рыком, оркестр играет «Марсельезу», дрожат стекла, трепещут уши и ноющей радостью отбивает такт сердце. Офицеры едят глазами новое начальство, репортер в углу трясущимися руками отмечает на блокноте речь возможного президента — Родзянки. Старик уходит в усталом величии, сморкаясь в большой платок, а волны выбрасывают вместо него Милюкова. Профессор нервничает, но черный костюм не испачкан, твердый воротник аккуратно подпирает жесткие бритые щеки с равнодушным румянцем. Он тоже хочет говорить с морем, повелевать им: