Дело Кольцова

Фрадкин Виктор Александрович

А. Ф. Керенский приветствовал Кропоткина речью. Почетного гостя на руках внесли на автомобиль.

Между тем большевики развивали бешеную активность, направленную против Временного правительства. С балкона занятого ими особняка, где раньше обитала небезызвестная балерина Кшесинская, бывшая любовница Николая II, изо дня в день выступал Ленин с зажигательными антиправительственными речами. А вскоре большевики от слов перешли к делу. 3–5 июля в центре Петрограда произошли кровопролитные беспорядки, по сути дела представлявшие собой первую попытку большевиков захватить власть с помощью вооруженной силы. Верные Временному правительству войска подавили мятеж. Поддавшиеся большевистской пропаганде солдаты

были разоружены, а их вожаки арестованы. Самому Ленину удалось скрыться, Троцкий, Луначарский, Коллонтай, Раскольников и другие большевистские руководители попали за решетку. Казалось, что большевики окончательно разгромлены. Но произошло нечто парадоксальное: им вернул влияние в массах и развязал руки… контрреволюционный мятеж генерала Корнилова, который незадолго до того завоевал всенародную популярность своим смелым побегом из германского плена. Приказом главы Временного правительства А. Ф. Керенского он был назначен Верховным главнокомандующим. Мятеж Корнилова потерпел неудачу, причем для подавления его правительство призвало на помощь большевиков, тем самым снимая с них обвинения в близости к немцам и ответственность за июльские события. Большевики снова обрели силу и возможность действовать. Результатом этого и явился Октябрьский переворот и захват власти большевиками. Вот как описывает это событие Михаил Кольцов в своем очерке, одном из тех, что послужили поводом для обвинения Кольцова в антисоветской агитации. Он был написан по горячим следам, но впервые опубликован в 1918 году.

ОКТЯБРЬ

1

«Детский» подъезд Зимнего дворца выходит на Неву. Над входом — широкий и круглый фонарь. Желтый свет вяло плещется в мерзлой луже перед входом, на скользких перилах набережной, на черной глади реки.

У освещенного круга подъезда со сдержанным гулом дожидается автомобиль. Вчера и еще сегодня утром длинный и шумный хвост моторов шевелился на набережной. Теперь их мало. Почти совсем перестали ездить в Зимний дворец.

Сзади — Нева и густая цепь юнкеров. Впереди — неумелые и жуткие баррикады из дров. В щелях, между грудами поленьев, женщины-ударницы с винтовками в руках, четыре пулемета и неизвестно кем оставленная телега с кирпичами. А дальше — мрак, пьяные выстрелы и чьи-то злые и яркие ракеты в ночном небе… То ли большевики в Смольном пускают, то ли матросы за Николаевским мостом.

В три часа Смольный предложил Временному правительству сдаться; в четыре — юнкера и женщины-добровольцы прислали сказать министрам, что будут защищать их до последней капли крови; в пять кто-то властно и грубо выключил телефоны, и дворец очутился одиноким обреченным островом посреди Петербурга.

В слабо освещенной приемной напряженно-спокойно и уже нет суеты. Два молодых солдата в бессонной усталости тяжело опустились на подоконник и о чем-то думают.

Из створчатой двери большого кабинета тесной кучкой вышли министры, они почти все здесь — временное правительство последнего состава. Недостает только троих. Верховский уехал неизвестно куда, оставив короткую записку об отставке, Прокопович безнадежно сидит в Мариинском дворце, а Керенский в Гатчине или в Пулкове, или в Красном, или еще где-нибудь там, где есть верные войска временного правительства и временной республики Российского Совета.

Только что кончилось совещание. Переговорено обо всем, не осталось ничего, надо только ждать того или другого, все равно — ждать.

Александр Коновалов заменяет министра — председателя. Пиджак у него помят, один рукав запачкан мелом. Он смотрит в темное окно, потом снимает пенсне и устало щурится на окружающих.

Терещенко медленно проводит рукой по твердому отлично выбритому подбородку. Малянтович улыбается.

Вслушивается в тишину.

На площади сразу и громко загрохотали пулеметы. Может, это Керенский подоспел с казачьими сотнями. Или уже идут большевики.

2

В сумерки вечера тяжелое широкое здание Смольного с тремя рядами освещенных окон видно далеко впереди. По широкой, твердой освещенной дороге, ныряя в неглубоких ухабах, спешат к каменной дыре подъезда солдаты, матросы, скрипят и калошами штатские с поднятыми воротниками, шуршат социалистические автомобили и мотоциклетки.

— Сторонись, черт. Ишь, буржуи, расселись. С дороги.

На ступеньках подъезда зябнет караул. Пулемет Гочкиса, высокий, тощий, с укутанным от мороза железным носом, желчно смотрит на Лафонскую площадь. Солдат-сибиряк курит большую сигару.

В квадратном вестибюле толчея. Кто-то быстро и зазвонисто убеждает товарищей не спешить. «Погодить» и брать у коменданта пропуски.

По коридорам густыми серыми струями текут патрули, команды, пулеметчики. От духоты, от горячего пара человеческих тел замутились электрические лампочки под сводчатым потолком.

Несут патроны.

«Товарищи. Скорей в атаку на корниловское правительство».

Несут хлеб. Мешки с сахаром. Котелки с горячими щами. И чье-то тело в грязной гимнастерке, раненое или уже мертвое, тяжело и неподвижно поникшее на трех парах рук.

…В большом двухсветном актовом зале сгрудилось больше тысячи человек. У стены, между колоннами зажата маленькая трибуна. На трибуне каждые три минуты новый оратор машет кулаками. Глаза. Зубы. Жесты. Проклятие.

Одному оратору мало и трибуны. Он взобрался на случайный утлый письменный столик и возвышается над толпой — короткий, грузный, с седеющей низко стриженной рыжеватой головой, со злыми голубыми глазами. Он нервно мнет солдатский кушак, ожидая, пока толпа стихнет.

«Знаете вы меня, товарищи? Прапорщик Крыленко, редактор „Окопной правды“».

«Знаем — товарищ Абрам. Как же».

«А знаете, товарищи, что нужно сейчас делать? Куда идти?»

«Знаем!»

Заложив палец между пуговицами теплого пушистого серого пальто, крепко зажав зубами папиросу, прислонился молодой человек в котелке.

Видимо, растерялся в шумных хоромах. Запрокинув голову, вглядывается в сутолоку переворота, в хаос творчества. Задевает взглядом и нерешительно окликает по-французски. Он просит указать справочное бюро.

«Вы — француз?»

Он американец. Анархист. Приехал в Россию смотреть революцию.

«Нравится?»

О да, нравится! За полгода русские сделали больше, чем французы и многие другие за много лет. Они пойдут далеко. Только он не знал, что русские будут так драться между собой. Ведь у русских — Толстой, и они не противятся злу… Очень непонятно. Такой всегда неожиданный русский народ.

Иностранец идет искать справочное бюро. Он и в аду будет искать справочное бюро.

На лестнице, заслышав незнакомый говор, оборачивается рослый бородач-солдат с ведром щей в руках. Руки засучены — крепкие руки с темными тугими жилами, выпачканные в горячей гуще, — счастливые руки раба, сегодня сразившего господина.

У американского анархиста пальто модное, мягкое, толстое, тихое, ласковое.

Газета «Вечер», № 45, 29 ноября, 1918 г., Киев.

Очерк «Октябрь» выразительно передает впечатления очевидца тех событий и, бесспорно, не во всем совпадает с официальной советской историографией — в нем, в частности, отсутствуют эффектный «залп „Авроры“», «героический штурм Зимнего дворца» и другие мифы Октябрьского переворота, вошедшие в школьные хрестоматии. Именно поэтому, видимо, этот очерк включен в «Дело» как одно из доказательств антисоветской деятельности Кольцова.